наступили черные дни. Однажды ночью, разослав сообщение, он уснул, прислонившись к дверям каюты помощника капитана. Именно в этот момент судно накренилось на левый борт на десять градусов. Бесчувственное тело Хряка ввалилось к перепуганному капитан-лейтенанту. «Бодайн, – в ужасе завопил офицер, – ты спишь?» Хряк храпел, лежа среди разбросанных бумажек с текстами срочных депеш. Его послали на камбуз. В первый же день он уснул на раздаче и сделал несъедобным целый чан картофельного пюре. Поэтому в следующий раз его приставили к супу, который, несмотря на то что его приготовил кок Потамос, никто не стал есть. Похоже, Хряк умудрялся каким-то загадочным образом не сгибать колени, и даже если бы «Эшафот» перевернулся килем вверх, он все равно продолжил бы спать столбиком. Это была загадка для медиков. Когда судно вернулось в Штаты, его отправили на обследование в Портсмутский морской госпиталь. По возвращении на «Эшафот» Хряка перевели в палубные матросы, и он попал в подчинение к некоему Папайе Ходу, помощнику боцмана. Через пару дней Папаша достал Хряка до чертиков, благо поводов к этому было выше головы.

В эту минуту по радио передавали песенку о Дэви Крокетте [165], которая бесила Уинсама. Шел 56-й год– пик моды на енотовые шапки. Куда ни глянь, всюду миллионы детей расхаживали с этим пушистым фрейдистско-гермафродитным символом на голосе. О Крокетте ходили немыслимые легенды, абсолютно противоречащие тому, что Уинсам слышал в детстве в горах Теннесси. Этого человека, сквернослова, вшивого алкаша, жалкого поселенца и продажного члена Законодательного собрания штата, преподносили юным гражданам как убедительный и светлый пример англосаксонского превосходства. Он превратился в героя, которого Мафия могла придумать, пробудившись после самых безумных эротических грез. Песня напрашивалась на пародию. Используя рифму типа АААА и три (сосчитайте сами) незамысловатых аккорда, Уинсам рассказывал собственную биографию.

(Припев:)

(Припев:)

Хряка Бодайна свалил сон. В соседней комнате голая Мафия разглядывала себя в зеркало. «Паола, – думал Руни, – где же ты?» Она периодически куда-то исчезала на два-три дня, но куда – никто понятия не имел.

Может, Рэйчел замолвит за него словечко перед Паолой. Он понимал, что некоторые его представления о правилах поведения пришли из девятнадцатого века. Эта девушка оставалась для него загадкой. Она мало говорила и в последнее время приходила в «Ржавую ложку» лишь изредка – когда знала, что Хряк будет где-нибудь в другом месте. Хряк ее домогался. Оправдывая себя тем, что нарушение устава могло запятнать лишь офицеров (и морских тоже? – задумался Уинсам), Хряк наверняка представлял Паолу своей партнершей, когда мысленно прокручивал очередной порнографический фильм. Уинсам считал, что это естественно: девушка казалась податливой, отчего внушала садистские желания; вот она предстает во всевозможных облачениях, увешанная бездушными амулетами, и ее мучают, как на извращенческих картинках в каталоге Хряка, выкручивая ее нежные (так и хочется сказать – «девственные») конечности на потребу самым сальным вкусам. Права Рэйчел: Хряк – и, возможно, даже Паола – были не кем иным, как детьми деки-данса. Уинсаму, самопровозглашенному королю этого течения, оставалось лишь сожалеть о том, что он им стал. Он не понимал, как могло случиться, что все, включая его самого, внесли в дело деки- данса свою лепту.

Уинсам вошел в комнату Мафии в тот момент, когда она, наклонившись, снимала гольфы. «Ну прямо школьница», – подумал он. И с размаху шлепнул по ягодице, которая оказалась ближе; Мафия выпрямилась, обернулась, и он звезданул ее по лицу.

– Что это? – спросила она.

– Да так, – ответил Уинсам. – Для разнообразия. Одной рукой он сжал ее промежность, другой ухватил за волосы, поднял ее, будто жертву (хотя какая из нее жертва?), и не то потащил, не то швырнул на постель, где она так и осталась лежать в недоумении: калейдоскоп белой кожи, черных лобковых волосков, гольфов. Он расстегнул ширинку.

– Ты ничего не забыл? – спросила она робко и даже испуганно; ее откинутые волосы легли на тумбу для белья.

– Нет, – ответил Уинсам, – ничего.