– Есть, коммендаторе – Боррачо отдал честь и вышел, осторожно перешагнув через поверженного Тито.

Гаучо глубоко вздохнул, скрестил на груди руки, раскинул их в стороны, снова скрестил.

– Что ж, – крикнул он в пустоту склада – во Флоренции вновь наступила ночь льва!

Кафе-бар Шайсфогеля был излюбленным ночным заведением не только для немецких туристов, но, похоже, и для прочих иноземцев. Итальянские кафе (это признавали все) хороши во второй половине дня, когда город лениво созерцает свои, творения и сокровища искусства. Но после захода солнца хочется неистовой веселости или буйных пиршеств, которых тихие – хотя и вместительные – кафе обеспечить не в состоянии. Англичане, американцы, голландцы, испанцы – все искали, словно чашу Грааля, сам дух немецкой пивной и поднимали, словно кубки, кружки с мюнхенским пивом «крюгер». У Шайсфогеля наличествовали все необходимые ингредиенты: белокурые официантки со свернутыми в кольцо на затылке толстыми косами, умевшие носить сразу по восемь пенящихся кружек «крюгера»; зал с аккордеонистом, маленький духовой оркестр в саду, пьяные признания за столиками, густой табачный дым и хоровое пение.

Старик Годольфин и Рафаэль Мантисса сидели в углу сада за маленьким столиком, пока не застучали зубами под пронизывающим ветром с реки; сипение оркестра стало раздражать слух, и друзья почувствовали себя самыми одинокими существами в городе.

– Разве я тебе не друг? – вопрошал синьор Мантисса. – Ты должен мне рассказать. Ты говоришь, что вышел за пределы человеческого сообщества. А я разве нет? Разве я не оторвался от корней, воя словно мандрагора; разве не переезжал из страны в страну, находя лишь почву сухую, солнце неласковое и воздух зараженный? С кем еще поделиться ужасной тайной, как не с братом своим?

– Наверное, с сыном, – сказан Годольфин.

– У меня никогда не было сына. Но разве мы живем только ради неких ценностей или ради истины, которую затем с любовью передадим сыну? Возможно, многим из нас повезло меньше, чем тебе; нам предстоит оторваться от остального человечества раньше, чем мы найдем слова, которые стоит передать сыну. Но ведь ты ждал все эти годы. Ты можешь подождать еще немного. Сын примет твой дар и использует его в своих целях, применит его к своей жизни. Я не имею в виду ничего дурного. Именно так действует молодое поколение: предельно просто. Наверное, и ты в юности принял подобный дар от отца, даже не сознавая, что дар этот был так же дорог ему тогда, как стал дорог тебе сейчас. Именно это, по- моему, имеют в виду англичане, когда говорят о «переходе» от одного поколения к другому. Сын уходит и ничего не дает тебе взамен. Знаю, это грустно и не по-христиански, но так было с незапамятных времен и так будет всегда. Отдавать и получать обратно – это возможно только между людьми одного поколения. Между тобой и твоим старым другом Мантиссой.

Годольфин усмехнулся и покачал головой:

– Все не так уж серьезно, Раф. Я уже привык. И ты, скорее всего, скажешь, что я нашел не так уж много.

– Может быть. Трудно понять ход мыслей английского исследователя. Это было в Антарктике? Что тянет англичанина в эти жуткие места?

Годольфин задумчиво смотрел вдаль.

– Думаю, сила, противоположная той, которая заставляет англичанина вертеться по планете в безумной пляске, называемой туристическим путешествием Кука. Туристам нужен лишь внешний покров, исследователю нужна сердцевина. Это как влюбиться – есть некоторое сходство. Мне не удавалось проникнуть в сердце этих диких мест, Раф. До тех пор, пока я не нашел Вейссу. Только во время прошлогодней экспедиции к Южному полюсу я увидел, что кроется под внешней оболочкой.

– И что же ты увидел? – спросил синьор Мантисса, наклоняясь вперед.

– Ничто, – прошептал Годольфин. – Я увидел Ничто. – Синьор Мантисса успокаивающе положил руку ему на плечо. – Понимаешь, – сказал Годольфин, поникший и недвижный, – Вейссу мучила меня целых пятнадцать лет. Я мечтал о ней и мысленно наполовину в ней жил. Она не отпускала меня. Музыка, краски, запахи. Куда бы я ни попадал, меня преследовали воспоминания о ней. Теперь меня преследуют агенты. Низменная и тупая сила не хочет меня отпускать. Раф, тебе придется жить с этим дольше, чем мне. Мне не так уж много осталось. Никому нс рассказывай. Я не требую никаких обещаний, я тебе доверяю. Я сделал то, что не удавалось ни одному человеку. Я был на полюсе.

– На полюсе? Тогда почему же об этом…

– Не писали в прессе? Я сам так устроил. Помнишь, меня, полумертвого, нашли на последней станции после снежной бури? Все считали, что я шел к полюсу, но не добрался. А на самом деле это был обратный путь. Я не стал никого разубеждать. Понимаешь, впервые за всю свою карьеру я позабыл о благородстве и отверг славу, как это делает мой сын с самого рождения. Эван – бунтарь, но он действует обдуманно. А мое решение было внезапным и необходимым, поскольку там, на полюсе, я нашел то, что искал.

Двое карабинеров со своими девушками поднялись из-за стола и, покачиваясь, рука об руку ушли из сада. Оркестр заиграл грустный вальс. Из пивного зала доносился шум развеселого кутежа. Ветер дул ровно, луны не было. Листья деревьев трепетали как заведенные.

– Я, конечно, действовал безрассудно, – продолжал Годольфин. – В каком-то смысле это был бунт, вызов. Попытка добраться до полюса посреди зимы в одиночку. Все думали, что я спятил. Может, и так, к тому времени я был близок к помешательству. Но я должен был пойти. Я полагал, что там, на одной из двух неподвижных точек этого вертящегося мира, я обрету покой, чтобы решить загадку Вейссу. Ты понимаешь? Я хотел хотя бы на миг остановиться в мертвой точке карусели и прислушаться к своим ощущениям. Так оно и вышло: там меня ждал ответ. Я воткнул флаг и начал копать укрытие. Вокруг меня завывала сама пустота, словно Творец забыл об этой стране. На всей земле не нашлось бы места более безжизненного и бесплодного. На глубине двух или трех футов я наткнулся на чистый лед. Откуда-то изнутри исходило странное свечение, которое привлекло мое внимание. Я расчистил этот участок. Из-подо льда прямо на меня глянул прекрасно сохранившийся – даже мех был радужной расцветки – труп одной из их паукообразных обезьян. Это было уже прямое указание, а не смутные намеки, которые они давали раньше. Я говорю «они», потому что думаю, что труп оставили специально для меня. Зачем? Возможно, сообразуясь со своей нечеловеческой, внеземной логикой, которую мне никогда нс понять. А возможно, чтобы посмотреть, что я буду делать. Шуточка, понимаешь? Насмешка над жизнью, помещенной туда, где все, кроме Хыо Годольфина, было неодушевленным и безжизненным. Хохмочка с подтекстом. Она открыла мне правду о них. Если Рай был творением Господа, то лишь Господь знает, какое зло сотворило Вейссу. Это была лишь оболочка, которую я мял и корежил в своих кошмарах. Сама Вейссу была красочной и яркой мечтой. А к чему