– За что? – тут же завопили все сразу.
Тен Эйк умел держать паузу. Он переждал несколько ударов сердца.
– Нарушение общественного порядка подойдет, – сказал он.
В тот вечер, наверное, только МакКлинтика и Паолу никто не потревожил. Маленький «триумф» неторопливо катил вдоль Гудзона, и встречный прохладный ветерок выдувал последние частицы Нового Йорка, набившиеся в уши, ноздри и рты.
Паола признавалась как на духу, а МакКлинтик сохранял спокойствие. Пока она рассказывала ему о себе, о Стенсиле и Фаусто, пока рисовала ностальгический образ Мальты, МакКлинтик внезапно понял то, что должен был уразуметь уже давно: единственный выход из череды ленивых и безрассудных триггерных переключений – это упорная, тяжелая и постылая работа. Люби, но помалкивай; помогай, но не рви задницу; и никому об этом не рассказывай; будь спокоен, но неравнодушен. Если бы он руководствовался здравым смыслом, то пришел бы к этому раньше. Но такие истины приходят не внезапно, как откровение, а постепенно, и сразу принять их на веру невозможно.
– Ясно, – сказал он позже, когда въехали в Беркшир. – Знаешь, Паола, я всю жизнь играл какой-то дурацкий мотивчик. Слабак, вот кто я такой. Я так ленив, что верю, будто найдется волшебное средство, которое излечит этот город и меня вместе с ним. А панацеи нет и
Эйзенхауэр признается в любви Маленкову или Хрущеву. Хо-хо.
– Будь спокоен, но неравнодушен [253], – сказал он, помолчав. Кто-то раздавил на дороге скунса. Запах преследовал их несколько миль. – Если бы моя мамочка была жива, я бы упросил ее вышить это большими буквами.
– Но ты же знаешь, – начала она, – что я должна…
– Вернуться домой. Знаю. Но неделя еще не кончилась. Веселись, детка.
– Не могу. И, наверное, никогда не смогу.
– Мы будем держаться подальше от музыкантов, – только и сказал МакКлинтик. Понимал ли он ее хоть когда-нибудь?
– Флоп-флип, – пел он деревьям Массачусетса, – однажды я охрип…
Глава тринадцатая,
I
Во время путешествия на Мальту, которое состоялось в конце сентября, солнце над Атлантикой не показалось ни разу. Лайнер назывался «Сюзанна Сквадуччи», и ему как-то случилось сыграть небольшую роль в период надолго прерванной опеки Профейна над Паолой. И вот туманным утром, понимая, что чертик Фортуны в очередной раз откачнулся в исходную точку, Профейн вновь поднялся на борт, не испытывая ни отвращения, ни предчувствий, ничего; он просто собрал багаж и приготовился плыть, дрейфовать по воле Фортуны. Если, конечно, у Фортуны есть воля.
Лишь несколько человек из Шальной Братвы – те, кого не загребли в каталажку, кто не уехал за город и не валялся в больнице, – пришли пожелать Профейну, Паоле и Стенсилу счастливого пути. Рэйчел не пришла. День был будний, она работала. По крайней мере, так хотелось думать Профейну.
Он оказался на корабле случайно. Пару недель назад Стенсил, старательно обходя «лужайку на двоих», которой ограничили себя Рэйчел и Профейн, бегал по городу, рвал жилы, узнавал о билетах, паспортах, визах и прививках для себя и Паолы, а в это время Профейн наконец почувствовал, что застоялся в Новом Йорке; он нашел свою Девушку, нашел призвание в профессии ночного дежурного и собеседника для ДУРАКа, нашел пристанище в квартире трех девушек, из которых одна уехала на Кубу, вторая уезжала на Мальту и третья – его – оставалась в Нью-Йорке.
Он забыл о мире бездушных вещей и законе компенсации. Забыл, что «лужайка на двоих» – эта двуслойная оболочка покоя – появилась на свет через несколько минут после пинков по автомобильным покрышкам – деяния, недопустимо бездумного для шлемиля.
И надолго их с Рэйчел не хватило. Как-то несколькими днями позже Профейн улегся в четыре, рассчитывая целых восемь полновесных часов задавать храпака, а потом встать и пойти на работу. Когда он наконец продрал глаза, то темнота в комнате и состояние мочевого пузыря подсказали ему, что он проспал. Электрический будильник Рэйчел весело похрюкивал рядом, стрелки показывали 1:30. Самой Рэйчел не было. Профейн включил свет и увидел, что будильник поставлен на полночь и кнопка на задней стенке находится в положении «Включено». Не сработало.
– Дрянь паршивая. – Профейн схватил будильник и швырнул через комнату. Будильник хряпнулся о дверь ванной и разразился громким и недовольным жужжанием.
Далее Профейн перепутал левый ботинок с правым и порезался во время бритья; жетон на метро не открыл проход через турникет, и поезд ушел за каких-то десять секунд до появления Профейна. Когда он добрался до центра, стрелки уже ушли от трех часов к югу, а в Ассоциации антропологических исследований царил подлинный бедлам. Разъяренный Бергомаск встретил его в дверях.
– Ну, ты даешь, – заорал он.
Выяснилось, что ночью проводился плановый эксперимент. Примерно в 1:15 целая куча электроники впала в буйное помешательство; контакты расплавились, половину схем закоротило, зазвенела аварийная сигнализация, сработала система пожаротушения, лопнула пара баллонов с углекислым газом, а дежурный техник все это время благополучно дрых.
– Техникам, – рычал Бергомаск, – платят не за то, чтобы они вскакивали по ночам. Для этого у нас есть ночные дежурные. – ДУРАК, прислоненный к стене, сидел себе и мирно посвистывал.
Профейн быстро уловил, что имеется в виду, и пожал плечами.
– Глупо, конечно, но я и сам все время твержу об этом. Дурная привычка. Ладно. В общем… Извини. – И, не дожидаясь ответа, повернулся и поплелся прочь. Выходное пособие, надо полагать, пришлют по
