— Он не должен был снова ехать в Америку! Не было в этом никакой надобности. Он хотел остаться один и рисовать.

— Эмма, никто его не заставлял.

— Эта женитьба ненадолго. Бена хватит на шесть месяцев, не больше, потом он найдет себе другую женщину. Боюсь, Мелисса Райан не станет исключением.

Роберт мягко возразил:

— Может быть, на сей раз все будет хорошо и они не расстанутся.

— Вы видели их в тот день вместе. Они глаз друг от друга не отводили. Будь она старой и уродливой, ничто бы не оторвало его от Порткерриса.

— Но она не старая и не уродливая. Она очень красивая, образованная и очень богатая. И если бы не появилась Мелисса Райан, очень скоро могла появиться какая-нибудь другая женщина. И вы знаете… — поспешно продолжил он, прежде чем Эмма его прервала, — вы так же хорошо, как и я, знаете, что это правда.

Эмма с горечью сказала:

— Но мы хотя бы прожили вместе дольше, а не всего лишь один месяц.

Роберт безнадежно покачал головой.

— Ах, Эмма, отпустите его.

Его тон разозлил ее.

— Он мой отец. Что плохого в том, что я хочу быть с ним?

— Он — не отец, не муж, не любовник, не друг. Он — художник. Как и тот одержимый маньяк, к которому мы ездили сегодня утром. У них нет времени ценить то, что ценим мы, и жить по нашим меркам. Все и всё другое — на втором месте.

— На втором месте? Я нисколько не возражала бы, пусть было бы второе, третье и даже четвертое место. Но я-то всегда оказываюсь в самом конце длинного списка приоритетов. Живопись, любовницы и бесконечное шатание по всему миру. Да и вы с Маркусом. Вы для него куда важнее, чем когда-либо была я.

— Вот и оставьте его в покое. Подумайте о чем-нибудь другом. Забудьте, выкиньте это из головы. Найдите себе работу.

— Я все это делала. Последние два года.

— Тогда поедемте завтра со мной в Лондон и поживите там с Маркусом и Хелен. Не будет Порткерриса, зато будет время привыкнуть к мысли о том, что Бен снова женат, будет время решить, чем вам самой заняться дальше.

— Может, я уже решила.

Что-то зарождалось в глубине сознания… Словно смотришь откуда-то из темноты зрительного зала, как выплывает на вращающейся сцене новая декорация. Старая исчезает из виду, и, когда она ушла совсем, на сцене медленно устанавливается новая. Совершенно другая. Другая комната. Другой вид. Из другого окна.

— Но я не хочу ехать в Лондон.

— А сегодняшний вечер?

Эмма нахмурилась. Она забыла.

— Сегодняшний вечер?

— Мы с вами ужинаем.

Она почувствовала — этого она не вынесет…

— Я, правда, не смогу…

— Вам станет легче…

— Нет, не станет. И у меня разболелась голова… — Это был предлог, она придумала и с удивлением поняла, что голова, и правда, болит. Кажется, начиналась мигрень, глазные яблоки словно за какие-то нити тянуло к затылку; от одной лишь мысли о еде, цыпленке с подливкой, мороженом к горлу подступала тошнота. — Я не смогу пойти. Не смогу.

Роберт мягко сказал: «Это не конец света», и старое, успокоительное клише переполнило чашу — Эмма не выдержала. Она, к ужасу своему, заплакала. Закрыла лицо ладонями, прижав кончики пальцев к пульсирующим вискам, стараясь остановиться, зная, что от слез ей будет только хуже, что боль ослепит ее, что ее начнет мутить…

Она услышала, как он произнес ее имя и, в два шага покрыв пространство между ними, обнял ее и прижал к себе, позволив ей обливать слезами безупречные серые лацканы его выходного костюма. Эмма не отстранилась, она стояла неподвижно, отдавшись своему горю, напряженная, застывшая, ненавидя его за то, что он сделал с ней.

Джейн Маршалл, держа в руке наполненный до половины стакан с виски, спросила:

— Ну и что же было дальше?

— Ничего не было. Она не захотела пойти со мной поужинать, и вид у нее был такой, что вот-вот у нее разольется желчь, поэтому я уложил ее в постель, дал чашку горячего чая и аспирин, а потом пошел в отель и отужинал в одиночестве. На следующее утро, в воскресенье, я, прежде чем уехать в Лондон, спустился в город и зашел в коттедж попрощаться. Она была на ногах, довольно бледная, но, судя по всему, уже пришла в себя.

— Ты попытался все же уговорить ее поехать с тобой?

— Да, я пытался, но она была непреклонна. Мы попрощались, и я уехал. И с того дня от нее не было никаких известий.

— Но ты ведь можешь узнать, где она?

— Это невозможно. Телефона в коттедже нет — у Бена никогда не было телефона. Маркус послал письмо, но Эмма, похоже, унаследовала от Бена стойкую антипатию к ответным письмам. От нее ни слова.

— Бред какой-то! И это в наше время… но должен же быть кто-то, кто может сказать…

— Нет никого. Эмма ни с кем не общалась. Приходящей домработницы у нее не было — убирала и готовила она сама. Собственно, в первую очередь ради этого она и возвратилась в Порткеррис — чтобы создать настоящий дом для Бена. Конечно же, после двухнедельного полного молчания Маркус не выдержал и позвонил в «Невод» — это кабачок, где Бен был завсегдатаем, но Бен уже шесть недель туда не заглядывал, а сама Эмма к кабачку никогда и близко не подходила.

— В таком случае, надо поехать в Порткеррис и разузнать все на месте.

— Маркус не хочет этого делать.

— Почему же?

— По нескольким соображениям. Во-первых, Эмма не ребенок. Она обижена, страдает, и Маркус считает, если она хочет, чтобы ее оставили в покое, он не имеет права вмешиваться. Он приглашал ее приехать в Лондон и пожить с Хелен и с ним… хотя бы какое-то время, пока она не придет в себя, не решит, что ей делать дальше. Что еще он может для нее сделать?.. Ну и есть еще одна причина…

— Понимаю, — сказала Джейн. — Хелен? Я угадала?

— Да, Хелен, — Роберту было неприятно это признавать. — Хелен всегда была недовольна тем, что Бен имеет такую власть над Маркусом. Бывали моменты, когда она предпочла бы увидеть Бена на дне океана. Однако она была вынуждена мириться с таким положением вещей, потому что забота о карьере Бена — это часть работы Маркуса, и без постоянного наблюдения и поддержки Маркуса, Бог знает, что могло бы случиться с Беном Литтоном. Маркус, так сказать, держит его на плаву.

— И теперь она не хочет, чтобы Маркус изводил себя из-за Эммы?

— Именно.

Джейн повертела стакан, позвякивая ледяным кубиком. Потом спросила:

— А ты?