Держа в руке поникший букет, она вновь начала смеяться.

— Мистер Томас, вам придется прислать мне счет. Я не могу расплатиться с вами прямо сейчас — куда-то подевала свою сумочку.

— Я расплачусь, Феба.

— Ни в коем случае. Мистер Томас ничего не имеет против, не правда ли, мистер Томас?

Мистер Томас уверил нас, что он не против. Он вернулся в такси, но Феба последовала за ним, просунула голову в окно и поинтересовалась, как поживает больная нога миссис Томас. Мистер Томас начал довольно пространно об этом рассказывать, но на середине его повествования Феба решила, что узнала достаточно.

— Я очень рада, что ей стало лучше, — заявила она и убрала голову из окна машины. Мистера Томаса такой оборот застал врасплох, но нисколько не смутил. Ведь это была мисс Шеклтон — одному богу ведомо, что у нее в голове. Старое такси вновь тронулось с места и в следующее мгновение, разбрасывая гравий, унеслось прочь через ворота и дальше вверх по дороге.

— Ну что же, — Феба взяла меня за руку, — пойдем в дом. Я хочу послушать все новости.

Мы вместе вошли в дом через распахнутую дверь. Я остановилась в холле, огляделась по сторонам и с удовольствием отметила, что здесь все осталось по-прежнему. Передо мной были натертые полы, застеленные ковриками, ничем не покрытая деревянная лестница на второй этаж, беленые стены, беспорядочно увешанные крохотными и яркими, словно бриллианты, картинами Фебы, написанными маслом.

В доме стояли запахи терпентина, дерева, льняного масла, чеснока и роз, но самое большое его очарование таилось в воздушной легкости, возникавшей благодаря бледным тонам, кружевным занавескам, соломенным коврикам и полированному дереву. Даже посреди зимы здесь всегда было ощущение лета.

Я глубоко вдохнула, смакуя все это.

— Как хорошо, — вырвалось у меня, — как хорошо вновь здесь очутиться.

— Ты все в той же старой комнате, — отозвалась Феба и направилась в кухню, оставив меня в одиночестве. Я знала, что она потратит время на то, чтобы оживить цветы Найджела, хотя у нее было предостаточно своих. Я взяла чемодан и направилась по лестнице в комнату, которая отводилась мне с тех самых пор, как я была совсем маленькой девочкой. Когда я открыла дверь, на меня налетел порыв холодного ветра из широко распахнутого окна. Я затворила за собой дверь и все тотчас перестало колыхаться. Положив чемодан, я подошла к окну и высунулась, чтобы взглянуть на знакомую картину.

На море был отлив и вечерний воздух пах морскими водорослями. В Холли-коттедже вас всегда окружают запахи моря, потому что дом стоит над поросшим травой обрывом, с которого открывается вид на морской залив. Этот залив врезается в сушу словно огромное озеро, и приливные воды каждый день заполняют его и откатываются назад.

Под домом проходила широкая дамба, по ней некогда шла одноколейная железная дорога, которая вела к оживленной верфи. Ныне верфь была закрыта, пути разобраны, но дамба по-прежнему стояла, могучая как скала. Во время высоких приливов вода доходила почти до ее края, и летом там было удобно купаться, но во время отливов были лишь акры голого песка, несколько покрытых водорослями скал, оставшиеся тут и там мелкие лужи и около дюжины заброшенных рыбацких лодок, которые много зим назад были вытащены на гальку и уже больше никогда не выходили в море.

На этой, южной, стороне дома сад был неожиданно огромным. Лужайка неправильной формы, тут и там обрамленная беспорядочными цветочными грядками, спускалась к живой изгороди из эскаллонии. Посреди этой изгороди были ворота, над которыми подрезанная эскаллония образовывала арку, придававшую саду очаровательно симметричный и старомодный вид. Справа, за высокой кирпичной стеной, где Чипс Армитаж выращивал персиковые деревья, находился обширный огород, и за ним он построил себе студию, видную из дома. Все, что можно было разглядеть, — это скат шиферной крыши и сидящая на ней одинокая чайка. Пока я смотрела на нее, она расправила крылья, взмыла вверх с вызывающим, но никому не адресованным криком и принялась парить над влажными и пустынными песками.

Я улыбнулась, закрыла окно и спустилась к Фебе.

Мы сидели друг против друга по сторонам каминного коврика, яркий огонь согревал нас, а день на дворе постепенно клонился к вечеру. На столике на колесиках стояли большой коричневый чайник, расписные керамические кружки и блюдца, тарелка со свежими пшеничными лепешками, желтое сливочное масло и домашнее вишневое варенье.

— Ведь не ты пекла эти лепешки, Феба. Ты не смогла бы одной рукой.

— Нет, их испекла сегодня утром Лили Тонкинс. Чудесная женщина, она приходит каждый день и сейчас просто взяла на себя кухню. Я и понятия не имела, что она так замечательно готовит.

— А как ты умудрилась сломать руку?

— Ох, моя милая, ужасно глупо. Я была внизу, в студии, искала там кое-какие старые наброски Чипса… Я знала, что они лежат на верхней полке его книжного шкафа и встала на стул, но его прогрыз какой-то неведомый червь — нога у меня сорвалась, и я хлопнулась на пол, — она расхохоталась так, словно это была самая смешная шутка на свете. На ней до сих пор была шляпа с перьями.

— Мне повезло, что я не сломала ногу. Я вернулась в дом, и, по счастью, здесь был почтальон, доставлявший дневную почту. Так что я примостилась рядом с ним и он отвез меня в сельскую больницу, где меня и закатали в этот унылый гипс.

— Бедняга.

— Да нет, ничего. Рука почти и не болит, это просто неприятность. И можно с ума сойти оттого, что невозможно машину водить. Завтра мне нужно съездить в больницу, показаться доктору… Полагаю, он боится гангрены или чего-нибудь в таком роде…

— Я тебя отвезу…

— Нет, это не понадобится. Они пришлют за мной машину. Я еще никогда не ездила в карете «скорой помощи» и мне интересно попробовать. Ладно, а как поживает Делия?

Делия — это моя мать. Я сказала, что у нее все хорошо.

— Каким было твое путешествие на поезде?

Но прежде чем я успела ей ответить, она вспомнила о своей договоренности с миссис Толливер.

— О господи, я совсем забыла спросить про Шарлотту Коллиз. Мистер Томас не забыл забрать ее со станции вместе с тобой?

— Нет-нет.

— Очень хорошо. Надеюсь, ты была не против прокатиться от станции вместе с ней. Я лично думаю, что миссис Толливер могла бы поехать и встретить девочку сама, но, наверное, это показалось ей бессмысленным, раз уж мистер Томас все равно туда направлялся.

— Я тоже подумала, что она могла бы поехать и встретить ее.

— Как она поживает, бедная малышка?

— Она чувствует себя не совсем в своей тарелке. Перспектива погостить у бабушки ее совсем не радует. Единственный человек, который вызывает ее восторг, — это ты, Феба. Она тебя обожает.

— Это забавно. Ей больше пристало бы быть с детьми ее возраста. Вот только в этой деревне не очень-то много детей, да к тому же она нелюдима. Когда мы впервые встретились, она в одиночестве гуляла по берегу. Она сказала, что вышла погулять, и я пригласила ее попить чаю и позвонила миссис Толливер — предупредить, что она у меня. С тех пор она стала часто ко мне заходить. Ей нравятся мои картины, краски и альбомы для рисования. Я дала ей блокнот и фломастеры, и оказалось, что у нее недюжинный талант и замечательное воображение. Еще ей нравится слушать истории про Чипса и про всякие глупости, которые мы делали вместе. По правде говоря, это довольно необычно для такой маленькой девочки.

— Знаешь, я и понятия не имела, что у миссис Толливер есть внучка, — заметила я. — Кажется, мне даже не приходило в голову, что у нее есть дочь. Или муж. А что случилось с мистером Толливером?

— Он умер несколько лет назад. Когда мы с Чипсом появились тут, он был еще жив и они жили на широкую ногу. Ты знаешь, как это принято: «бентли» в гараже, два садовника, повар, горничная. Аннабель была ужасно капризна и избалована — классический единственный ребенок. Но однажды у мистера Толливера случился сердечный приступ: он свалился прямо на седьмой лужайке поля для гольфа, и силы больше не вернулись к нему. С тех пор все переменилось. Конечно, миссис Толливер никогда не жаловалась — это самая сдержанная женщина из тех, что я знаю, — но большая машина была продана и их