смятением, был так активен и беспокоен, словно я накачалась каким-то необычайно сильным стимулятором. Мне претила идея лежать в темноте в ожидании сна, который, как я знала, не придет. Поэтому я вернулась на кухню, сделала себе чашку кофе и вернулась с ней к камину. От огня к тому времени остались лишь тлеющие угли, поэтому я подкинула новых поленьев, посмотрела, как они занялись и разгорелись, и свернулась калачиком в старом кресле Чипса. Его мягкие глубины утешали, я подумала о Чипсе, и мне отчаянно захотелось, чтобы он сейчас был здесь. Я хотела, чтобы он был жив, здесь, со мной, в этой комнате. Мы всегда были очень близки, и сейчас я нуждалась в нем. Мне требовался его совет.
Были и другие голоса. Лили Тонкинс.
И моя мать, выведенная из себя тем, что я не соответствую тому сценарию, который она всю жизнь пыталась мне навязать.
Я ответила ей, что ничего не хочу. Но есть такая вещь — интуиция. «Интуиция» — такое странное слово, что я однажды даже поинтересовалась его значением в толковом словаре.
Я нашла Дэниела. Видела, как он идет от маленькой железнодорожной станции, вдоль старой дамбы, ко мне, в мою жизнь. Сегодня вечером он сказал: «Как плохо мы знаем друг друга», и до некоторой степени это было верно. Всего день. Два дня. Кто-то сказал бы, что это слишком короткий срок для мало-мальски серьезных отношений.
Но это был особый случай. Для меня время и события каким-то чудесным образом сжались, сконцентрировались так, что я чувствовала, будто за последние двадцать четыре часа прожила вместе с ним целую жизнь. Было даже трудно представить, что я не всегда его знала, что наши раздельные существования еще не сплелись словно волокна в шерстяной нити.
Я хотела, чтобы все шло так и дальше. Я была готова к тому, чтобы позволить ему идти своим путем так же, как сегодня ему позволила идти Феба. Я была для этого достаточно мудра. Но я не хотела его потерять. И я знала, что обстоятельства против меня. Отчасти потому, что Дэниел был тем, кем он был, — художником, беспокойной и творческой личностью, которой необходима свобода. Но куда большее значение имели память об Аннабель и существование Шарлотты.
Шарлотта. Кто знает, какую травму ей пришлось пережить из-за того, что она была подкинута мужчине, который не был ее отцом и точно знал, что он не ее отец. Я почувствовала неприязнь к нему за то короткое время, что видела его в поезде, когда наблюдала нетерпение, с которым он прощался с маленькой девочкой, и полнейшее безразличие, с которым он сунул ей десятифунтовую купюру, словно расплачивался с опостылевшим долгом.
И Аннабель. Она несла ответственность за очень большое несчастье.
Я подумала о домике в Греции, похожем на кубик сахара, домике с беленой террасой и яркими геранями, стоявшем над морем. Из глубин памяти всплыли полузабытые стихи:
Часы на каминной полке пробили час. Я отставила пустую кофейную чашку и, сделав над собой усилие, выбралась из уютного кресла. Мне по-прежнему не хотелось спать. Я подошла к старому радио Фебы и принялась крутить ручки в поисках какой-нибудь ночной музыкальной программы. Мне попалась программа с классической поп-музыкой, и я узнала мелодию своего детства:
Игрушечная карусель все еще стояла на столе, там, где с ней играла Шарлотта. Никто не убрал ее на место, и я решила это сделать, чтобы в старый механизм не попала пыль, которая могла остановить его навсегда. Мне была невыносима сама мысль о том, что эта игрушка окажется сломанной, забытой и в нее больше не будут играть.
Даже не знаю, кто из них мне больше нравится…
Я покрутила ручку и мягко отпустила рычаг. Ярко раскрашенные животные начали медленно вращаться, их блестящие уздечки мерцали в свете очага, словно игрушки на новогодней елке.
После сегодняшнего дня всегда наступает завтрашний. Я не могла понять, пугает меня грядущий день со всеми нашими планами или же я его жду. Слишком многое было поставлено на карту. Я знала только, что мы втроем поедем в Пенджизал смотреть на тюленей. Послезавтрашний день я представить уже не могла и просто надеялась, что из нашего совместного путешествия выйдет что-то хорошее. Ради Дэниела. Ради Шарлотты. И, в конце концов, ради меня.
Карусель мало-помалу замедлялась, диск потихоньку остановился. Я наклонилась, чтобы поднять ее со стола, отнесла на место в шкаф, закрыла дверцу и повернула ключ. Затем я поставила перед камином защитную решетку, выключила радио и погасила свет. Наверх я поднялась в темноте.
Проснулась я рано, в семь утра: меня разбудил крик большой старой чайки, приветствовавшей наступавший день с крыши мастерской Чипса. В моем окне между занавесками светилось бледно-голубое небо, затянутое дымкой, напоминавшей о самых жарких летних днях. Ветра не было, стояла полная тишина, прерываемая лишь криком чайки и шорохом прилива, постепенно наполнявшего песчаные промоины в заливе. Встав и подойдя к окну, я почувствовала, что на улице так холодно, словно ночью были заморозки. Я ощутила запах просмоленных снастей, покрытых водорослями, и соленый привкус морской воды, нахлынувшей из океана. День был словно специально создан для пикника.
Я оделась, спустилась и приготовила завтрак для Фебы и кофе для нас обеих. Когда я поднялась к ней, оказалось, что она уже проснулась и сидела, опершись на подушки, но не читала, а просто с удовольствием наблюдала за тем, как в это чудное осеннее утро солнечное тепло разгоняло остатки тумана.
Я поставила поднос с завтраком ей на колени.
— Уверена, что такие рассветы, как сегодня, — сказала она без предисловий, — человек вспоминает в
