писателей большие, да и малые тоже, издательства. Издательство, говорил мсье Камбреленг, может позволить себе потратиться на рекламу максимум десяти из ста писателей, которых издает.

— А зачем же тогда оно издает тех, кого не может поддержать? — поинтересовался я.

— Чтобы их не издали другие, — был ответ мсье Камбреленга.

Да, да, так работает издательская машина на Западе. Издательства не публикуют, а складируют авторов. Автор, напечатанный издательством для стока, то есть связанный с ним договором, печатается, только чтобы его не украли другие.

У мсье Камбреленга был наметанный глаз на этих писателей для стока.

— Поглядите, поглядите вон на ту фигуру… Уже десять лет он печатает в одном и том же издательстве по роману в год, но до сих пор отклика никакого. И вдруг в один прекрасный день, если он останется верен издательству и если будет хорошо себя вести, издательство решит его протолкнуть. При вложении в рекламу нескольких десятков тысяч евро этот писатель выстрелит. Он получит премию, попадет в поле зрения публики на два-три года… А потом его снова накроет забвение…

В той или иной степени мы все, из группы Камбреленга, прошли через опыт такого рода. Однако излеченные от амбиций и от желания передать что-то миру, мы чувствовали себя теперь на расстоянии в миллионы километров от этой суеты, суеты остального стада.

— Давайте-ка спасем вот эту душу, — решал иногда мсье Камбреленг, кивая на опухшее от ожидания лицо какого-нибудь писателя-мученика.

Временное спасение производилось по обкатанному сценарию. Для начала мсье Камбреленг подходил к столику автора, пожимал ему руку, говорил, что уже прочел его книгу, но сейчас хочет купить еще экземпляр с посвящением для знакомого. Глаза у несчастного автора вылезали на лоб, лицо багровело от счастья и волнения, грудь начинала бурно вздыматься. В полном замешательстве он вскакивал, благодарил мсье Камбреленга за добрые слова и, конечно, спрашивал, на чье имя писать посвящение. А когда писал, то делал это трепетно, прямо-таки с нежностью. Тут положено было вступить в игру двум другим членам нашей группы и направиться к столику мученика, чья душа, правда, уже вступила на путь спасения. Мы с Фавиолой по возможности натурально подходили к столику и некоторым образом вставали в очередь, как бы тоже ожидая получить автограф. Имея у своего столика трех человек, писатель был близок к счастью. Мы просто слышали, как он проговаривает про себя: «Слава Тебе Господи, значит, я пишу не зря, значит, я трудился не зря…» Во все это время мсье Камбреленг продолжал с ним умный разговор, например, показывал, на 57-й странице, один из своих любимых пассажей. Лицо писателя-мученика светлело еще больше, глаза делались лучистыми и щедрыми, спина распрямлялась, появлялась осанка, человек переводил дух, ослаблял узел галстука, предлагал мсье Камбреленгу стакан воды… На фоне беседы между мучеником и мсье Камбреленгом мы с Фавиолой начинали листать его книгу и тыкать пальцем в интересные пассажи, показывая их друг другу. За нами подходили Пантелис и Франсуа, потом — Ярослава и Жорж… Мсье Камбреленг просил у мученика позволения сфотографироваться вместе с ним, на что мученик не раздумывая соглашался. Мсье Камбреленг, конечно, никак не мог справиться со своим цифровым аппаратом, отчего мученик приходил только в еще больший восторг: лишь бы подольше кто-то стоял у его стола. Однако при шести человеках у стола дело приобретало другой оборот. Привлеченные скоплением, хоть и небольшим, народа, к столу начинали стекаться нормальные посетители. После того как мы с Фавиолой, дождавшись своей очереди, просили у несчастного автограф, оживление вокруг его стола делалось настолько очевидным, что все больше публики, проходящей поблизости, оборачивалось или замедляло шаг — посмотреть, что происходит.

Когда ажитация делалась заметной, по знаку мсье Камбреленга откуда ни возьмись появлялся безымянный горбун с кинокамерой. Таким образом мы переходили ко второй части нашей операции comando. Появление кинокамеры было эквивалентно, по мсье Камбреленгу, выдвижению тяжелой артиллерии. Один из нас, чаще всего слепой мсье Лажурнад, который замечательно исполнял роль журналиста, ослепленного личностью великого писателя и очень робеющего, начинал интервьюировать мученика. Пока слепой мсье Лажурнад возился с огромным микрофоном, горбун передвигался с кинокамерой вокруг мученика, держа его под прицелом сильного света рефлектора. Успех нашей операции по спасению был уже практически обеспечен. Инсценировка внимания со стороны СМИ мигом притягивала всякого рода зевак, включая тех любителей литературы, которые в ней не ориентировались и были готовы купить что угодно, лишь бы это был верняк, то есть отмечено СМИ. И в тот момент, когда мы уходили с места действия, мы оставляли позади человека с восстановленной самооценкой, в окружении роя мух, налетевших, чтобы не пропустить оказию познакомиться с настоящим писателем.

Мсье Камбреленг не любил возвращаться, чтобы взглянуть, через четверть часа или через полчаса, не превратился ли маленький снежок, пущенный нами с горы, в лавину. Наш подопечный оставался на широко раскрытой ладони всех возможностей, то есть забвения. И когда мы уходили с книжной ярмарки в час закрытия, мы оставляли рядом с одним из мусорных баков все книги, купленные нами в ходе наших нескольких операций comando. Иногда мы спасали таким манером с десяток душ в день и чувствовали себя такими счастливыми, такими полезными…

Жизнь с приключениями, в которую нас втянула близость к мсье Камбреленгу, приняла новый оборот в тот день, когда слова оккупировали книжную лавку «L’Arbre a lettres». События произошли через несколько дней после закрытия Книжной ярмарки. Мы ужинали в ресторане «У Марти» с мсье Камбреленгом, Пантелисом, слепым мсье Лажурнадом и еще с одним примкнувшим к нам, почти без плоти и без возраста типажом, которого мсье Камбреленг представил как «великого писателя без книг». Хозяйка ресторана, мадам Детамбель, как раз расписывала нам проблемы сырости в своем погребе. Весь квартал был когда-то населен кожевниками, жившими вдоль Бьевра, единственного притока Сены в пределах города Парижа. Однако в 1850 году река стала такой зловонной, что муниципалитет принял решение забрать ее в трубу.

— Представляете себе, — говорила мадам Детамбель, — каждый день, когда мы идем за покупками на рю Муфтар, мы проходим над рекой, запертой в карцер.

Фавиола распахнула дверь ресторана как раз в тот момент, когда мадам Детамбель произнесла слово «карцер». Фавиола вбежала на нетвердых ногах, запыхавшаяся и растрепанная, как будто ее преследовал вурдалак. Мсье Камбреленг поспешно встал, подвел ее к столу, усадил на стул и стал тереть ее левую руку, как будто он точно знал, что нужно сделать, чтобы привести Фавиолу в чувство.

— Что с вами, мадемуазель? — спросила мадам Детамбель, наливая Фавиоле стакан воды.

Я тоже заволновался, но не посмел проявить свои чувства, Пантелис же слегка задрожал и погладил Фавиолу по голове. Слепой мсье Лажурнад зажег сигарету и вставил ее Фавиоле в губы. Фавиола, бледная как мел, с силой вдохнула дым, будто это был чистый кислород, после чего выпалила:

— Слова повылезли…

— Повылезли слова… откуда? — спросил мсье Камбреленг.

— Вылезли и заняли всю лавку, — отвечала Фавиола.

Мы все подумали о Франсуа, в чьи обязанности входило, уже несколько месяцев, утихомиривать книги. Фавиола поняла по нашим взглядам, о чем мы думаем, и сказала:

— Я не знаю, что они с ним сделали. Мне одной удалось сбежать.

Тут уж мы все, разумеется, вскочили из-за стола и бросились к лавке. Это было в девять вечера. Оживление на рю Муфтар заметно упало. Продавцы фруктов и овощей собирали свои лотки, все магазины с местными продуктами, с винами и деликатесами были закрыты. Подметальщики еще мели эспланаду перед церковью Сен-Медар, пара детишек играла под присмотром мамы в скверике у церкви.

Приблизясь к лавке, мы поняли, что внутри на самом деле что-то стряслось. Книги на двух больших