новостей, это прекрасно знают, потому что они же сфабриковали и нас, потребителей… И еще они знают, что для нас ежедневная доза насилия стала жизненной необходимостью.

Мадокс с большим вниманием, не мигая, выслушивал длинные тирады хозяина. А на слове «насилие» он кратко гавкал, как если бы хотел пригрозить потенциальному неприятелю.

У Мадокса были свои телевизионные предпочтения, особенно он любил итоговую сводку новостей, которую передавали в 20.00 по первому (частному) французскому каналу. Если случайно Жорж в этот момент стоял спиной к экрану, Мадокс два раза отрывисто тявкал, чтобы привлечь его внимание.

— Мы — потребители ужасов, вот мы кто! — восклицал иногда Жорж в самый разгар выпуска последних известий. — Нам подавай в день столько-то убитых и столько-то самоубийц, раз в несколько дней — террористический акт, раз в месяц — авиакатастрофу, два-три раза в год — природный катаклизм… И все так хорошо устроено, что мы получаем ежедневный паек ужасов без задержки, тут уж нас голодом не морят.

По совершенно непонятным причинам Мадокс был крайне чувствителен к картинкам с Африканского континента, особенно когда показывали, как цветные люди кричат, плачут, стреляют из ружей или устраивают уличные манифестации. Он вострил уши, когда слышал названия африканских стран, переживающих острый кризис: Чад, Руанда, Судан, Либерия, Кения, Сомали… Жорж гладил Мадокса всякий раз, как замечал его перевозбуждение, и приговаривал:

— Хочешь, чтобы папочка выключил телевизор, а? Хочешь, чтобы папочка его выключил? Папочке лучше выключить телевизор, а? Чтобы мальчик не видел бяку?

От этих слов Мадокс успокаивался и ложился, уткнув морду в лапы, как будто ему было стыдно, что он так наивно выдал свои слабости.

Жорж никогда не пытался познакомиться ни с кем из газетчиков, хотя иногда среди его клиентов появлялись люди, которых можно было заподозрить в причастности к этому ремеслу. Он даже всерьез думал, что ответственны за новости вовсе не газетчики, не эти маленькие звенья в медийной цепи, которым поручено распространять образы и информации, а какой-то мозговой центр, который делал свое дело в тени. Где-то, в бог знает каких таинственных местах, недоступных для рядового человека, сидели какие-то люди и сочиняли все, что потом выдавалось за новости.

— Быть того не может, чтобы все, что нам преподносится как последние известия, было правдой, — говорил Жорж Мадоксу. — Слишком уж регулярно они идут, эти истории, слишком уж похожи на подстроенные все эти убийства и покушения, слишком уж все шито белыми нитками…

Жорж любил примерять на себя шкуру звездных дикторов с самых главных телеканалов. Как могла такая публичная фигура сказать: «Сегодня, знаете ли, у нас нет мертвецов, сегодня мы выдаем вам только новости-софт»? Если публика, эта свора, выдрессированная, чтобы потреблять телевизионное насилие, день-два-три не получит любимый наркотик, она впадет в панику, скажет, что ею манипулируют или даже что ее насилуют.

— Падальщики, вот мы кто, — размышлял Жорж. — Нам нужен привкус смерти. И если бы мы могли каждый день видеть убийства в прямом эфире, мы бросили бы все и только и глазели бы на них.

— Я покажу вам дом Бальзака, — сказал мсье Камбреленг после второго тура вокруг Дома радио.

Однако тон его изменился, теперь он обращался как бы сразу и к человеку с бородой, и к Франсуа.

«После Дома радио почему бы не дом Бальзака?» — подумал Франсуа, который больше уже ничему не удивлялся.

— Это единственный дом, оставшийся от бывшего пригорода Пасси, — сказал мсье Камбреленг. — Только подумайте: из своего сада Бальзак видел Сену!

Оказалось, что дом Бальзака располагался в двух минутах езды от Дома радио, но был затерт между буржуазными зданиями 16-го округа.

Дом Бальзака остался оазисом в этой зоне, поскольку при нем сохранился сад.

— Бальзак видел Сену, — мечтательно повторил мсье Камбреленг и резко затормозил у дома, превращенного в музей великого романиста.

Но тут же снова тронулся с места, чтобы показать спутникам крохотную улочку с древней, в несколько веков, мостовой, прямо за домом Бальзака, улочку, которая выглядела до дрожи провинциально, на ней даже сохранился межевой столб, отмечающий границу между бывшим пригородом Пасси и бывшим пригородом Отей. Узкая, освещенная рядом фонарей, змеящаяся между увитыми плющом стен и каменных фасадов, она пахла тайной, и если бы Бальзак собственной персоной вышел им навстречу в цилиндре и сюртуке, никто не удивился бы.

— Это самая красивая улочка в Париже, — заверил нас мсье Камбреленг. — Стоит пройтись по ней пешком…

Но его спутники не проявили расположения выйти из машины, так что мсье Камбреленг снова нажал на газ и выехал на скоростную трассу Жоржа Помпиду на правом берегу Сены, единственную трассу, которая позволяла пересечь Париж, не торча у семафоров на перекрестках.

— Ладно, давайте вернемся, — сказал он.

Франсуа было крайне любопытно узнать, что означает для мсье Камбреленга возвращение. Неужели им придется возвращаться в лес, где безусловно еще продолжался эротический торг между проститутками и моторизованными клиентами?

Но мсье Камбреленг повернул в центр Парижа, к Лувру. Когда проехали под мостом Бир-Хакейм, он не преминул заметить:

— Видите вон то здание слева, с круглым балконом на третьем этаже? Там снимали «Последнее танго в Париже».

Франсуа и человек с бородой дружно повернули головы в направлении, указанном мсье Камбреленгом. Не то чтобы они что-то увидели, но в первый раз с тех пор, как Франсуа сел в машину, их взгляды встретились, и человек с бородой даже произнес фразу с явным доброжелательством:

— Хорошо ездить с гидом, правда?

И в ту же секунду прожекторы, которые освещали Эйфелеву башню, все разом погасли. Франсуа был застигнут врасплох, он никогда не присутствовал при этой церемонии. В принципе он знал, что Эйфелева башня не стоит с огнями всю ночь, что через час или два после полуночи муниципалитет по соображениям экономии гасит освещение. Из грациозного, в феерической подсветке, силуэта, создающего даже ощущение, что он построен из стекла, а не из металла, Эйфелева башня вдруг превратилась в гигантскую тень с двумя-тремя красными огоньками на верхушке, как леса вокруг какой-то высотки, бесполезные, если не опасные в темноте.

Грусть и тоска накатили на Франсуа. Он не знал, куда направляется мсье Камбреленг, не знал, где ему сегодня ночевать, ничего, по сути, не знал про этих двух человек, с которыми сидел в машине, да и не сказать, чтобы ему очень уж нравился Бальзак… Так что он просто смотрел на дорогу, на мосты, под которыми они проезжали, отмечая, что перед Аустерлицким мостом мсье Камбреленг свернул со скоростной магистрали к Итальянской площади и потом — к кварталу Муфтар.

Когда мсье Камбреленг остановился у кафе «Сен-Медар», Франсуа это показалось почти нормальным. Они все втроем вышли из машины и вошли в кафе, которое было еще открыто (нон-стоп, что ли? Не исключено. Франсуа знал одно такое кафе, «Сен-Мишель», рядом с собором Парижской Богоматери).

— Поднимайтесь наверх, я сейчас подойду, — сказал мсье Камбреленг Франсуа и человеку с бородой.

У Франсуа не было никаких причин ослушаться того, кто его спас, поэтому он без малейших колебаний поднялся в салон на втором этаже.

Салон был полон людей всех возрастов и обоего пола, и у всех был такой вид, будто они у себя дома.