— Следовательно, Гарфилд хитрит, он хочет, чтобы я обнародовал сейчас эту историю, притом в его изложении.

— Да. Потому что тогда скандал разразится и утихнет до республиканского конвента в июне.

— Наверное, я все равно должен это написать.

Нордхофф задумался.

— Конечно, это пойдет нам на пользу — заручиться расположением Гарфилда. Да и вам тоже.

— Значит, я должен написать так, чтобы ублажить и Гарфилда, и Блейна.

— Да. А дальше вступаю я и день за днем буду сообщать убийственные подробности.

— Выходит, Блейну конец?

— Так должно быть, но он очень коварен и умен и пользуется здесь всеобщими симпатиями.

— Что же, позволить ему стать президентом?

Нордхофф находит ситуацию забавной.

— Увы, я не думаю, чтобы это зависело от нас с вами. Демократы выжмут из этого все возможное, желательно — накануне конвента. Вы несколько облегчаете его участь, публикуя статью сейчас. А насчет того, что он будет президентом… ну, знаете ли, Скайлер…

— Да, да, знаю. Он чересчур продажен.

— Разве этого недостаточно?

— Для американцев, видимо, нет.

— Вы слишком жестоки к нам. Я хочу, чтобы эти выборы стали утренним горном. Чтобы все пробудились от спячки. И мы можем это сделать — вы, я и еще кое-кто.

— Что сделать? Историю? Но ведь истории нет, — сказал я, провозглашая теорию барона Якоби, — есть только беллетристика разной степени достоверности.

— О чем это вы?

— Я хотел вам рассказать о забавном споре относительно истории, какой мы вели с Гарфилдом. Он уверял меня, что правду можно найти в старых газетах, письмах, дневниках. Затем он предложил мне написать историю Блейна, опубликовав в «Геральд» лживую версию, приготовленную им для печати.

— Но теперь вы знаете правду. А правда всегда выходит наружу.

— Дорогой Нордхофф, в данном случае я знаю только то, что вы называете правдой. Но вы можете ошибаться. А насчет правды, выходящей наружу, вы, думаю, заблуждаетесь. Впрочем, если вы и правы, кто может это проверить?

Джейми Беннет телеграфировал мне: «Ваша статья о Блейне обеспечивает выдвижение Конклинга и избрание Тилдена. Об этом говорит весь Нью-Йорк. Поздравляю». Пришло также весьма приятное длинное письмо от Джона Биглоу: «Час назад я был у губернатора, и он читал вслух нескольким друзьям ваши удивительные и сокрушительные разоблачения Блейна. Губернатор доволен и очень вас хвалил. В душе мы немного опечалены, потому что рассматривали Блейна в качестве кандидата в президенты, которого будет легко победить. Конклинга — несколько труднее, а труднее всего — Бристоу. К счастью, «стойкие» ненавидят Бристоу; Чет Артур даже позволил себе заявить, что Бристоу никогда больше не получит поста в качестве республиканца. Губернатор сказал: «Не думал, что ваш друг Скайлер станет создателем президентов!» Конечно, надо послушать еще, что ответит мистер Блейн».

Когда Биглоу писал это письмо, мир еще не слышал ответа Блейна. Но сегодня — 24 апреля — затравленный колосс республиканской партии поднялся в палате представителей и, попросив слова в порядке личной любезности, произнес одну из самых ярких речей в истории конгресса. Таково всеобщее мнение. Собственного у меня нет, потому что мне пришлось посетить дантиста и удалить коренной зуб. У меня все еще кружится голова от закиси азота, и правая щека, которая и без того уже многие годы не соответствует тому, что миссис Саутворт назвала бы «впалой», чудовищно распухла.

Эмма была на Капитолийском холме с Нордхоффом; после речи Блейна они пришли проведать меня. Я сидел, скорее возлежал в кресле-качалке. Нордхофф сразу же устроился за письменным столом, чтобы написать отчет в завтрашний номер «Геральд», а Эмма под аккомпанемент эпизодического лая Нордхоффа описала мне апофеоз Блейна.

— Он был неподражаем, папа! — Эмма возбуждена специфическим театральным действом Вашингтона.

— Ну и словечко! — сказал Нордхофф, продолжая строчить свою корреспонденцию.

— Он и в самом деле был неподражаем! Публика просто обезумела. Там были все.

— Кроме меня, — прошамкал я, еле ворочая языком.

— Бедный папочка! Я так и не спросила про зуб. Было больно? — Мы быстро исчерпали эту тему и вернулись к блейновскому спектаклю.

— Его голос дрожал. В один из моментов он даже разрыдался…

— Как актер, — заметил Нордхофф, продолжая писать фразу, которую, я уверен, он произносил. — Плохой актер.

— Меня он убедил, — сказала Эмма и задумалась. — Ну, скорее не убедил, а победил* не только меня, но всех нас. Люди на галерее для прессы восторженно кричали; на галерее для женщин никогда еще так не размахивали платками и не кричали «ура». — Эмма воспроизвела гнусавый, резкий звук, каким мои соотечественницы выражают свой восторг.

— Верю, он был великолепен, — сказал я плаксиво, потому что рот мой все еще полон слюны и крови и я то и дело вытираю губы хлопчатобумажной салфеткой. Я повернулся к Нордхоффу: — Но что он все-таки сказал?

Нордхофф отложил перо.

— Очень мало. Уверял, что его третирует пресса…

— Он упомянул «Геральд»? — Мне н<е терпелось узнать, ссылался ли Блейн на мою статью, но, хотя она была первой, он не назвал никаких имен. Боюсь, что меня это задело. Речь была посвящена людям, которые превыше всего ставят свои партийные интересы и потому беззастенчиво нападают на хорошее правительство и республиканскую партию, которая спасла Союз штатов и освободила рабов, а также на славного Джеймса Г. Блейна.

— А что же насчет обвинений, которые я… мы выдвинули? — Мне хотелось бы приписать всю заслугу за смелое разоблачение Блейна себе, но, сделав над собой усилие, я признал соучастие Нордхоффа. — Почему три железно^ дорожные компании выкупили акции никудышной дороги Литтл-Рок — Форт-Смит?

— Он зачитал письмо, — ухмыльнувшись, ответил Нордхофф.

— Он отменно прочитал это письмо, — добавила Эмма.

— От кого?

— От казначея «Юнион пасифик». — Нордхофф сверился со своими заметками. — Датированное тридцать первым марта. Он утверждает, что компания никогда ничего не платила Блейну.

— Как будто этот казначей мог написать что-то другое. — Ничего не скажешь, Блейн смел, а публика доверчива.

Нордхофф полаял, а Эмма запротестовала:

— Были и другие письма. Но главное в другом. Он так прямолинеен. Так честен. Так… очарователен, хотя и на африканский вкус, — добавила она, понизив голос, чтобы Нордхофф не услышал, но он был поглощен сочинительством.

Боюсь, что ни Эмма, ни Нордхофф не сумели мне объяснить, что же все-таки сказал Блейн, но то, ка?к он это сказал (что бы это ни было), доставило такое удовольствие слушателям, что он обратил поражение хотя бы во временную победу.

Нордхофф закончил свой репортаж, вызвал посыльного и отправил его к мистеру Рузу, чтобы передать материал по телеграфу в «Геральд». Затем он вынес свой приговор:

— На сей раз Блейн улизнул.