— Итак, вы полагаете, что сделку используют, чтобы опорочить Блейна?

Гарфилд бросил недокуренную сигару и вдавил ее каблуком в податливую влажную землю.

— Да. Используют к тому же самым дьявольским способом. Накануне конвента республиканской партии в июне… враги опубликуют эти обвинения, рассчитав время таким образом, что, пока Блейн будет доказывать свою невиновность, конвент выдвинет другую кандидатуру.

— Сенатора Конклинга?

— Вероятно. Уж конечно, мы никогда не выдвинем Бристоу. — Обычно медоточивый голос стал внезапно вялым, гнусавым, но жестким.

— Вы думаете, что за этими обвинениями стоит Бристоу?

— Кто же еще? Он отчаянно рвется к президентскому креслу. Одержимый безумием, он полагает, что, уничтожив одного за другим лидеров нашей партии, он сможет быть выдвинут на волйе реформ. Что ж, он будет сильно разочарован. А пока… — Гарфилд запнулся.

Наступила моя очередь. Я не заставил себя ждать и сделал именно то, чего от меня ждали.

— Вы считаете, что если я напишу об этой истории в «Геральд» и опубликую ее, скажем, на следующей неделе, то в распоряжении Блейна окажется почти три месяца, чтобы разрядить, если мне будет позволено использовать военный термин, скандал?

— Не вижу, с какой стати вы должны нам помогать, мистер Скайлер. — Ясные апрельско-голубые глаза увлажнились, они смотрели на меня искренне и почти неотразимо. На мгновение я представил, что передо мной стоит красивый юноша, который приходится мне сыном (сына я, кстати говоря, не хотел). — Я знаю, что вы демократ и друг губернатора Тилдена. Однако я верю также, что вы справедливый историк и что вы не захотите безучастно наблюдать… как великого человека — а я считаю Блейна великим — не только ложно обвиняют, но и не дают ему возможности оправдаться, пока это оправдание не окажется запоздалым и для него, и для страны. — Гарфилд и в самом деле был настолько неотразим, что я им покорен; впрочем, не до конца.

Мы прогулялись обратно к речке Рок-крик. Мадам Гарсиа декламировала стихи, ее мощный голос эхом отражался от скал и холмов. Вспугнутые птицы в листве деревьев встревоженно щебетали. Солнце внезапно скрылось за холмом, и голубые тени принесли прохладу.

— Пора уезжать! — Лукреция Гарфилд, увидев нас, встала. — Мне кажется, что я замерзаю.

Барон Якоби помог Эмме подняться, пока мы с Гарфилдом объединенными усилиями переводили мадам Гарсиа в вертикальное положение.

— Какой чудный пикник! — воскликнул Якоби. Он пристально посмотрел на нас с Гарфилдом. — Мне мерещится заговор, джентльмены.

— Сегодня, — сказал Гарфилд, — * атлантический кабель помчит шифрованное сообщение болгарскому правительству о самых зловещих предзнаменованиях.

— Не беспокойтесь, мой секретарь потерял шифр, и уже месяц я не посылал никаких сообщений. Так что ваш заговор останется тайной. К тому же то, чего Балканы не знают, не может им повредить.

Затем мы разделились, мужчины сели в первый экипаж, дамы устроились во втором. Если бы мадам Гарсиа не была столь тучна, мы вполне разместились бы все в одной карете. Лукреция настояла на том, чтобы мужчины ехали отдельно, потому что «они будут дымить, как паровоз».

Однако мы не курили. Вместо этого мы говорили об истории. Гарфилд — страстный почитатель классиков. Барон Якоби классиков тоже читал, но рассматривает их не как историю, а лишь как беллетристику.

— Кто, скажите мне, верит хоть слову, написанному Юлием Цезарем? Эта «историйка» была просто- напросто трамплином в его политической карьере.

— Но если мы не доверяем тем классическим авторам, сочинения которых до нас дошли, то откуда мы вообще можем постичь историю? — Тема эта глубоко волнует Гарфилда.

— Я полагаю, генерал, что на это можно ответить очень просто. Мы не в состоянии по-настоящему постичь историю. Наверное, где-нибудь в небесах существует некая платоническая история мира, абсолютно точная версия. Но то, что мы принимаем за историю, есть не что иное, как беллетристика. Не так ли, мистер Скайлер? Я обращаюсь к вам вопреки здравому смыслу, ведь вы же сами историк.

— Иными словами, романист?

— Malgre vous[49].

— Согласен, барон. Абсолютно точной истории не существует. Когда я пытался писать о парижских коммунарах — а я сам был очевидцем событий, — я редко мог точно установить даже то, кто и кем был убит.

— Но согласитесь, джентльмены, происходит процесс просеивания. История выуживается из множества противоречивых свидетельств. Мы знаем, что президент Линкольн был убит, а генерал Грант командовал армией Соединенных Штатов.

— Однако никто не знает, ни под каким именем Ахилл прятался среди девушек, ни слов песен, какие пели сирены. Если простит меня Скайлер, я истории предпочитаю литературу, особенно если действующие лица и в самом деле некогда существовали, ну, скажем, Александр Великий.

— Не могу согласиться, — сказал я, подумав о романах Дюма: я их не переношу. — Мне всегда хочется знать правду, если она кому-то доступна.

— Но правды никто не знает, кроме самой исторической личности, которая чаще всего склонна ко лжи.

— Но, — сказал Гарфилд, — у нас есть письма, дневники, газетные вырезки…

— Дорогой генерал, есть ли в Соединенных Штатах газета — кроме «Нью-Йорк тайме», разумеется, — чьим сообщениям вы верите?

Гарфилд оценил иронию и засмеялся:

— Ну, если будущие историки станут читать только «Таймс»…

— У них создастся впечатление, как, впрочем, и у болгарского посланника, — быстро добавил барон Якоби, — что администрация Г ранта была выше всяких похвал и не знала даже такого слова, как «коррупция». А что касается писем и дневников, то разве кто-нибудь говорит о себе правду?

— Для меня вы чересчур циничны, барон, — сказал Гарфилд, человек не менее циничный, но в открытой и приятной американской манере.

— Я бы всех историков бросил в костер, кроме Скайлера и древнего баснописца Ливия…

— Но как же тогда постичь прошлое?

— С помощью Данте, Шекспира, Скотта и других писателей.

— Но история Шекспира не всегда точна.

— Зато характеры его всегда правдивы. Впрочем, если вы хотите знать, какими на самом деле были Юлий Цезарь, Джеймс Блейн или наш очаровательный Джеймс Гарфилд, посмотритесь в зеркало и внимательнейшим образом изучите то, что в нем отражается.

После ужина я сидел с Нордхоффом в фойе «Уилларда» и рассказывал ему то, что услышал про Блейна от Гарфилда.

— Очень умно, — был его приговор, который послышался мне среди довольного тявканья.

— Значит, Блейн оказал трем железнодорожным компаниям какие-то услуги?

— Услуги! Да он у них в кармане. И у Фишера в кармане. Когда Блейн продал своим друзьям все эти закладные на дорогу Литтл-Рок — Форт-Смит, Фишер преподнес ему в подарок закладные на отчуждение земель стоимостью сто двадцать пять тысяч долларов и упомянутые закладные дороги Литтл-Рок — Форт- Смит на пять тысяч долларов.

Еще я узнал, что Блейн использовал свое влияние спикера палаты представителей для того, чтобы железная дорога Фишера получила от конгресса дарственную на важнейший участок земли.

— Он глубоко в этом замешан, — подытожил я.

— По самую макушку. Впрочем, в Вашингтоне ничего нельзя знать заранее.

— Гарфилд полагает, что за этим стоит Бристоу.

— «Стойкие» считают, что Бристоу — виновник всех неприятностей. Но если Блейн будет уничтожен, то отнюдь не из-за Бристоу. Дело в том, что впервые за много лет в палате представителей демократы располагают большинством, и они жаждут крови.

Кровь. Красная кровь. Я вспомнил о красной птичке на зеленой ветке, мое доброе знамение.