Облако газов тяжело парило над мертвыми, постепенно рассасываясь. Народ выглядывал из соседних улиц.

– Пустите… пустите меня, Бруно Иванович!

Площадь быстро оцепили. Из боковой улочки выскакивали казаки. Пожарные крючьями зацепили разбитую карету, потащили ее куда-то. Бородатый дворник нес лошадиную ногу, как полено, на локте.

– Бруно Иванович, – позвал Мышецкий, – не уходите… Где вы, Бруно Иванович?

– Здесь я, ваше сиятельство.

– Что же это… что случилось?

– Сами видите. Говорил я вам, чтобы вы не подписывали. Вот. А его превосходительство – подписали.

Из желтого угара выплыла фигура Дремлюги и заслонила солнце.

– Отошел покойник, – сказал жандарм. – Мир праху его…

И чья-то лисья морда, перегнувшись, заглянула в лицо Мышецкому:

– С поздравкою вас… Вот и вы – губернатор-с! Каково?..

Сергей Яковлевич присел, подставляя плечо, и гроб с телом губернатора сразу же навалился на него – даже хрустнуло что-то в ключице. Лицо невольно перекосилось от боли, и Мышецкий заметил в толпе испуганные глаза Алисы.

Слева от него занял почетное место предводитель дворянства, и Мышецкий шепнул ему:

– Заносите, Борис Николаевич, свой край… Вот так!

Молодой Иконников подскочил сбоку, чтобы помочь, Сергей Яковлевич сказал ему:

– Уже легче… Спасибо, Геннадий Лукич!

Полицмейстер выбивал каблуком защелки в дверях, чтобы расширить парадный выход. С улицы наплывала музыка траурного марша.

– Господа, господа, – суетился Чиколини. – Дорогу… я пра-ашу вас!

Гроб вынесли из дверей Дворянского собрания. В последний раз вышел Симон Гераклович из этого дома, где столько им было съедено, выпито, сыграно и станцовано. На солнце, среди цветов, блестела томпаковая голова покойного, вся в порезах от осколков бомбы; глазные впадины Влахопулова залепили пластырем. Обезображенные взрывом руки были обмотаны бинтами.

– Пра-ашу, господа… пра-ашу! – Бруно Иванович, орудуя концами ножен, раздвигал толпу, стоявшую возле крыльца.

Мышецкий в свободной руке нес шляпу, перевитую траурной лентой. Нащупывал ногой ступеньки подъезда. Прямо в лицо ему ударило вспышками магния, и уренские фотографы спешно убрали перед процессией треноги с аппаратами.

Зазвенели колокола, соборный архидиакон распахнул волосатую пасть, в которой ярко вспыхивал на солнце золотой зуб:

– При-и-ити има-ать сын человеческий!..

Казаки на лошадях замкнули кортеж в кольцо, блестели трубы военного оркестра, выдувавшие в пыльное небо печальные завывания смерти.

– Кто назначен в герольды? – суетился Чиколини. – Господа герольды – вперед!

Впереди процессии выстроились «герольды», чтобы нести ордена покойного, возложенные на черные бархатные подушки. Боровитинов гордо пронес перед толпой знаки Анны второй степени. Отребухов – Владимира с бантами. Тенишев – орден Белого орла. Замыкал эту цепочку Василий Иванович Куцый, удостоенный чести прошествовать со значком «XXX лет беспорочной службы».

Гроб установили на траурной колеснице, и она тронулась в путь, ведомая шталмейстерами, избранными из купеческой курии. Сущев-Ракуса пристроился возле Мышецкого, вытер глаза платочком.

– Горе-то какое, – сказал он, – горе… Будь я тогда в городе, и они, уверяю вас, князь, не осмелились бы на это безмерное злодейство!

Он сунул в руку Мышецкому свежую листовку в четвертушку бумажного листа, отпечатанную на гектографе – с тусклым оттиском, – видно, под конец тиража. Сергей Яковлевич прочел:

«Уренская организация большевиков сим объявляет, что она не имеет никакого отношения к неоправданно жестокому и подлому убийству из-за угла губернатора статского советника С. Влахопулова. Это дело рук отщепенцев Революции Грядущего, политических недоучек и обанкротившихся авантюристов. Большевики изберут для себя разумный способ борьбы для обретения прав трудящихся».

– Не будем выискивать виноватых, – сказал Сергей Яковлевич. – Покойный (вы сами знаете) менее всех нас заслужил такую смерть. Мы с вами, полковник, более его повинны в подписании того приговора…

Всю дорогу до кладбища гроб с телом Влахопулова провожали обыватели: торговцы, нищие, мясники, солдаты, кожемяки, дворники, булочники. Многие даже плакали, и Мышецкий вдруг подумал, что Симон Гераклович – не в пример ему – был отлично хорош для этих мещан: он никогда не мешался в их сытенькую, гаденькую жизнь – оттого-то и не мог быть плохим…

Сергей Яковлевич отыскал Алису в толпе, стиснул руку жены в своей руке.

– Уедем отсюда, – попросила она его.

– Некуда, дорогая, – ответил Мышецкий. – Теперь в России всюду одинаково, моя любовь…

Активного участия в погребении он не принимал. Велел только выгнать из могилы лягушек и отошел к ограде, тихо заплакав. Запомнились ему эти лягушки да полковник Сущев-Ракуса – с гвоздями в зубах и с молотком в руке. Словно не доверяя никому, губернский жандарм самолично заколотил гвозди в крышку губернаторского гроба, махнул могильщикам:

– С богом… опускайте! – И тоже отошел в сторонку…

Стал накрапывать дождь. Торжественная церемония была скомкана. С кладбища многие вернулись в Дворянское собрание, где был накрыт стол для поминок. Смотрели со стен почерневшие от старости лики былых уренских губернаторов.

Сергей Яковлевич глотал рюмку за рюмкой, и скоро – в его пьяном представлении – предшественники выступили из бронзовых рам, что-то знакомое просветлело в древности красок, и совсем неожиданно прозвучал над столом тризны смешок Мышецкого.

«Да это же – Баклан Иван Матвеич, что переломлен был пополам во время бури. А вот тот – головастик в паричке набок? Ба, да это же сам Брудастый, который привел недоимки в порядок. А вот и князь Микеладзе, Ксаверий Георгиевич, столь охочий до женского полу, что увеличил население Уренской губернии почти вдвое. Рядом с ним – Беневолен­ский, товарищ Сперанского, переводчик Фомы Кемпийского, который ввел в употребление, яко полезные, горчицу и лавровый лист. И, наконец, Угрюм-Бурчеев, прохвост бывый, разрушил старый Уренск и построил его на новом месте!»

Ожили его предтечи, залоснились щеками, запахло от них ламушем и прованским маслом, зашелестели листы недоимок, собранных на буженину и гуся с капустой.

«А где же я сам?.. Меня пока здесь еще нет. Но тоже буду!..»

– Буду, – хихикнул князь.

– Воздержитесь, – шепнули ему доброжелательно.

А за столом говорили глупости. И распинался Атрыганьев:

– Смерть вырвала из рядов российского дворянства верного слугу царя и народа!

Ему тоже предложили сказать что-либо в память покойного, и Сергей Яковлевич поднялся над столом, оглядел чавкающие сладкую кутью лица.

– Господа, – начал он, – мне думается, что Россия устала жертвовать. Я не говорю уже об этой глупой войне, уносящей тысячи жизней… Сегодня в скорбный синодик имен, павших на кровавом пиру общественных раздоров, вписано еще одно имя – имя нашего незабвенного Симона Геракловича!

Мышецкий и не заметил, как его пьяно повело в сторону. Конкордия Ивановна осторожно поддержала его по старой дружбе:

– Что вы, князь!

Но говорил Сергей Яковлевич гладко:

– Скажите, есть ли предел злодейству? Доколе же, господа, несчастную Россию будут потрясать взрывы и выстрелы? Кровь разлагает вширь и вглубь. Вчера в Одессе гимназист Голыптейн подорвал бомбой учителя латыни, который поставил ему двойку. Агонизировать далее – преступно… Пора уже нашему