– Вы, наверное, долго ждали поезда? – сказал Сергей Яковлевич. – Не угодно ли перекусить?

В салоне Пшездзецкий вел себя как человек, хорошо поднаторевший в министерских передних, – уверенно, с легким апломбцем, явно радуясь присутствию Алисы Готлибовны:

– Вы не представляете, как я счастлив, что вы, наконец-то, появились в губернии. Теперь и мы с Николаем Алексеевичем вольны выбраться отсюда… О, рюмка кагору! Благодарю вас, мадам.

Мышецкий сидел почти раздавленный. Что за черт! Может, и впрямь не следовало забираться в эту дыру, если даже в столицах мало порядка? Люди – умны и хитры по своей природной сущности, а он перелистал свою жизнь по книгам, и в графы статистических отчетов не уложишь людской подлости, жадности и отчаяния.

Ему почему-то вспомнился Столыпин: «жиды» и «хлеб» – вот два пункта его помешательства. Он получил Гродненскую, теперь засел в Саратове – такому легко: глянет своими глазищами, бороду расправит и сразу – хвать человека за яблочки!..

– Что с хлебом? – мрачно спросил Мышецкий.

Сенатский чиновник его не понял:

– О каком хлебе вы говорите?

– Я говорю о хлебопашестве в губернии.

– А-а… Наверное, сеют! Без этого нельзя-с…

Все внимание Витольда Брониславовича отныне было устремлено в сторону кружевных плечиков Алисы Готлибовны:

– Здесь, мадам, неприменимо общегражданское право, как мы его привыкли понимать. В этом стоке нечистот вспыхивают, как искры, лишь отдельные святые личности. Например – предводитель дворянства Атрыганьев… Отрезанным от России ломтем лежит эта губерния на стыке двух миров – Европы и Азии. Но это – не Азия и тем более не Европа! Это, если угодно, мадам, только фановая труба, по которой Россия пропускает на восток грязную накипь нищеты, преступлений и…

– Позвольте, – сказал Мышецкий, берясь за графин.

Вагон вдруг рвануло, лязгнули двери, посыпалась посуда. За стенкой, дребезжа струнами, свалилась откуда-то гитара Саны. Мышецкий и чиновник ревизии опрометью кинулись в тамбур, распахнули тяжелые двери:

– Скорее, скорее… Что там?

Они стояли посреди степи, невдалеке от дорожного переезда. Надсадно пыхтел паровоз, а на путях мучительно умирала костлявая кобыленка с разодранным пахом. Свежей щепой топорщилась разбитая телега, валялся под насыпью крестьянский скарб.

Тут же стояли мужик с бабой и трое детишек, посиневших от страха, – чудом они успели соскочить с телеги перед самым локомотивом.

– Местные? – спросил Мышецкий.

– Переселенцы, – ответил Пшездзецкий. – Чающие обрести обетованную землю… Таких здесь много!

Оказывается, лошадь на перевозе не могла сдвинуть телеги, застрявшей колесами на рельсе, а машинист не успел затормозить. От пережитого волнения у него шла носом кровь, он сильно ругался:

– Думал – съедут! Я весь песок под себя ссыпал… Да где тут? Смотрите: разве же это лошадь? Ей и тачки не увезти… Как она тащилась у них? А на мне грех – животную загубил…

Пшездзецкий вытащил из кармана браунинг. Вложил его в ухо лошади. Отчетливо прозвучал выстрел.

И заревели тогда детишки, заголосила баба:

– Ой, лихо мое! Ой, ридниньки!

Мужик – тот напротив; смотрел, закаменевший в своем горе, пусто и слепо. Смотрел прямо перед собой – в степную даль, где дымилась еще ни разу не плодоносившая земля…

Сергей Яковлевич сунул ему в кулак червонец, но мужик даже не пошевелился.

– Откуда вы? – спросил Мышецкий.

– Черниговские…

– Это с богатых-то земель? – удивился князь.

– Божья воля, барин… Хлебушка совсем не стало!

Кое-как собрали разбросанное под насыпью жалкое барахло. Рассадили переселенцев в тамбуре, чтобы довезти их до города. Мышецкий протянул бабе помятый самовар:

– Держи, чай пить будешь в Сибири – меня вспомнишь…

Было что-то очень печальное во всей этой истории. Сергей Яковлевич в возбуждении раскурил папиросу. Пшездзецкий сказал ему предупреждающе:

– Остерегайтесь переселенцев. Эта саранча облюбовала для продвижения себе как раз просторы Уренской губернии и выжирает вокруг себя все живое… А после них – запустение, холера, умножение нищеты, рвань!

– Это же люди, – слабо отозвался Мышецкий. – Они говорят на языке, на котором говорю и я… Русский мужик так устроен, что всегда мечтает найти свое Эльдорадо!

Близнецы фон Гувениусы, уже в котелках и с тросточками, появились в коридоре, сразу завоняв его дешевым фиксатуаром.

– А кто эти молодые люди? – насторожился Пшездзецкий.

Сергей Яковлевич стыдливо признался:

– Это родственники моей жены. Курляндские дворяне. Окончили Юрьевский университет… Поверьте: никаких синекур для них я подыскивать в Уренске не буду.

– Хорошо, – сказал Пшездзецкий. – А вот и город… Вот мы и в Уренске!

И сразу полетела за окном вагона, краснея битым кирпичом, глухая острожная стена, и только щелкали и щелкали стрелки…

Города так никто и не увидел.

– Его превосходительство готовы принять вас.

– Благодарю, Витольд Брониславович.

Мышецкий одернул сюртук, раздвинул жиденькие портьеры:

– Вице-губернатор, надворный советник… Рад представиться вашему превосходительству!

– Приехали? Садитесь, князь…

Сенатор Мясоедов стоял посреди комнаты, наклонив голову и расставив ноги на вытертом ковре, давно потерявшем очертания узора. Это был пожилой человек: острый взгляд, лицо без улыбки, широкий, энергичный жест.

Мышецкий заметил торчащие из-под стола старческие гамаши, скинутые в последнюю минуту, и раскрытый рояль с разложенными на нем нотами. В углу перед иконой трепетно вздрагивал огонек лампадки…

– Благодарю вас, – он опустился в кресло.

Мясоедов, садясь напротив, протянул руку и свел жесткие пальцы на колене Мышецкого – это был дружеский жест приязни и одобрения.

– Ну, князь, – начал сенатор, – я не думал, что вы так еще молоды. И это очень хорошо, ибо стариков здесь не нужно… Витольд Брониславович, – окликнул он, не вставая, – распорядитесь насчет чаю!

Они пили чай и беседовали.

– Я вынужден был прожить здесь анахоретом, – рассказал Мясоедов. – Принимать людей почти невозможно, ибо любой неосторожный шаг в Петербурге могут истолковать как проявление излишнего либерализма. К тому же существует опасность – нарваться на предложение взятки – Но вас я дожидался специально, чтобы поставить в известность относительно некоторых обстоятельств!

– Я вас слушаю, Николай Алексеевич…

– Законность и правосудие, – продолжал старый сенатор, – находятся здесь лишь в зачаточном состоянии. Что же касается аборигенов, населяющих южные просторы края, то у них вовсе отсутствует