наполовину как человек...
Орловские лошади, не зная кнута и страха, были общительны, сами шли к людям, теплыми губами, шумно фыркая, брали с ладоней подсоленные куски ржаного хлеба, смотрели умными глазами, как собаки, пытаясь понять, чего желает от них человек.
Так же не терпел Орлов и презренного слова “кличка”.
– Помилуйте, – обижался он, – это средь каторжных да воров существуют клички, а у моих лошадей только
Имена он давал не с бухты-барахты, а разумно. Это уж потом появились жеребцы – Авиатор, Кагор, Бис, Спрут, Электрик, Шофер, Рислинг, а кобылы – Ателье, Синусоида, Тактика, Браво, Субсидия, Эволюция... Орлов не давал лошади имени до тех пор, пока она не выявляла главной черты своего характера или стати. Имя свое лошадь “должна была сначала заработать, а потом уже оправдывать всю свою жизнь”.
Вникнем, читатель, в характеры орловских лошадей: Капризная, Щеголиха, Добрая, Павушка, Откровенная, Чудачка, Субтильная, Догоняй, Султанша, Цыганка, Ревнивая – это все кобылы, а вот имена жеребцов: Свирепый, Варвар, Изменщик, Залетай, Танцмейстер, Умница, Барс, Лебедь, Богатырь, Горностай, Мужик... Именно этот Мужик и привлек внимание Орлова Чесменского.
– До чего же ровно бежит! – воскликнул он. – Ну, будто холсты меряет. Не бывать ему в Мужиках – быть ему Холстомером!
Холстомер и стал главным героем повести Льва Толстого...
Старая Россия знала лишь “проезды” на лошадях по улицам городов в праздники – вроде гуляния. Орлов ввел в нашу жизнь бега и скачки, в которых до самой смерти участвовал лично, делая ставки не на деньги, а на румяные калачи, которые с большим удовольствием и надкусывал в случае своей победы. Бешеный аллюр орловских рысаков продолжается и поныне...
Ему было под пятьдесят, когда он женился на молоденькой Лопухиной. Жена оказалась не под стать ему: больше молилась и вскоре умерла, оставив ему дочь. Орлов всегда жаловался:
– Даже нарядов не нашивала. В икону ткнется – и все тут! В дерюжном бы мешке такую таскать... Нет, это не по мне!
Ему больше нравилась его старая метресса Марья Бахметева, с которой он жил, как собака с кошкой, и они то разводились с громом и молниями, так что вся Москва бурлила, то снова съезжались, дружески иронизируя по поводу своих “разводов”.
– Эх, Алешка! – говорила Марья. – Шумишь ты, а ведь от меня никуда не денешься... Для всех ты граф Чесменский, а для меня ты князь Деревенский! Лучше б ты подарил мне что-либо...
К дочери Орлов относился деспотично. Если его навещал человек, достойный уважения, он призывал к себе юную графиню:
– Вишь, гость-то каков! Или мы тебя, никудышную, сейчас с кашей съедим, или... мой полы в честь гостя приятного!
Графиня тащила ведро с водой, устраивала поломытие.
– Да не так моешь! – кричал на нее отец. – Не ленись лишний раз тряпку-то выжать... Это тебе не Богу маливаться!
Тургеневский герой, однодворец Овсянников, вспоминал: “Пока не знаешь его, не взойдешь к нему, боишься, точно робеешь, а войдешь – словно солнышко пригреет – и весь повеселеешь... Голубей-турманов держал первейшего сорта. Выйдет, бывало, во двор, сядет в кресло и прикажет голубей поднять; а кругом на крышах люди стоят с ружьями против ястребов. К ногам графа большой серебряный таз поставят с водою: он и смотрит в воду на голубков... А рассердится – словно гром прогремит. Страху много, а плакать не на что: смотришь – уж и улыбается”.
Совсем иное впечатление производил Орлов на иностранцев.
Англичанка мисс Вальмонт признавалась, что при виде Алехана все ее тело охватила дрожь ужаса, а когда ей следовало поцеловать Орлова в изуродованное лицо, она чуть не упала в обморок. Чесменский герой казался нежной мисс каким-то чудовищем, и ей было странно видеть, как средь азиатской роскоши свободно и легко двигался этот “дикий варвар” в распахнутом на груди кафтане, с повадками мужика- растяпы и при этом носил на руках чью-то маленькую, чумазую девочку, которую он нежно целовал и еще приплясывал, забавляя ребенка:
– Чье это очаровательное дитя? – спросила мисс Вальмонт.
– А разве узнаешь... – отвечал Орлов. – Забежала вот вчера с улицы... Так и осталась. Не выкидывать же. Пущай живет!
Москвичи знали, что там, где Орлов, там всегда весело, и толпами валили в его Нескучное, где любовались рысистым наметом лошадей, красотой одежд конюхов... Алехан иногда скидывал на снег тулупчик козлиный, ему подавали бойцовские рукавицы:
– Ну, ребята? Пришло время кровь потешить...
Специально, чтобы с Орловым подраться, приезжали в Москву туляки – самые опытные на Руси драчуны-боксеры. Алехан, которому пошло на седьмой десяток, браковал соперников:
– Да куды ты лезешь, черт старый! Я ж тебя еще молодым парнем бивал... Давай сына! Ах, с внуком приехал? Станови внука...
Из толпы заяузских кожемяков выходил парень: сам – что дуб, а кулаки – будто две тыквы:
– Давай, граф, на пять рублев биться.
– А у тебя разве пять рублев сыщется?
– Никогда в руках не держал. Но тебя побью – будут...
– Ну, держись тогда, кила рязанская!
Теснее смыкался круг людей, и на истоптанном валенками снегу начиналась боевая потеха. Иной раз и кровь заливала снег, так что смотреть страшно. Но зато все вершилось по правилам – без злобы. А туляки почасту свергали Орлова наземь. Порядок же был таков: “Кого поборет Орлов – наградит, а коли кто его поборет – того задарит совсем и в губы зацелует!”
По натуре он был азартный игрок. На пари брался с одного удара отрубить быку голову – и отрубал. Спорил с ямщиками валдайскими, что остановит шестерку лошадей за колесо – и останавливал. Мешая дело с бездельем, он устроил на Москве регулярную голубиную почту. Развел петушиные бои, вывел особую породу гусей – бойцовских. На всю Россию славились своим удивительным напевом канарейки – тоже “орловские”!
Наконец, из раздолья молдаванских степей он вывез на Москву цыганские таборы, поселил их в подмосковном селе Пушкине, где образовался цыганский хор. Орлов первым на Руси оценил божественную красоту цыганского пения. Всех хористов он называл по-цыгански “чавалы” (в переводе на русский значит “ребята”):
– Ну, чавалы, спойте, чтобы я немножко поплакал...
На традиционном майском гуляний в Сокольниках цыгане пели и плясали в шатрах. Растроганный их искусством, Алехан раскрепостил весь хор, и отсюда, из парка Сокольников, слава цыганских романсов пошла бродить по России – по ярмаркам и ресторанам, восхищая всех людей, от Пушкина до Толстого, от Каталани до Листа! А в грозном 1812 году цыганский хор целиком вступил в Народное ополчение, и певцы Орлова стали гусарами и уланами, геройски сражаясь за свое новое отечество.
Только дважды была потревожена жизнь Алехана... Вдруг он заявился в Петербург, где его никто не ждал, и посеял страшное беспокойство в Зимнем дворце.
– Зачем он здесь? – испуганно говорила Екатерина II. – Это опасный человек. Я боюсь этого разбойника!
Орлов Чесменский прибыл на берега Невы только затем, чтобы как следует поругаться со своей старой подругой. В глаза императрице он смело высказал все недовольство непорядками в управлении страной.
Екатерина от критики уже давно отвыкла, сама считала себя “великой” и потому ясно дала понять, чтобы Орлов убирался обратно...
В 1796 году на престол вступил Павел I, боготворивший память своего отца. В шкатулке матери он обнаружил ту самую записку, в которой Орлов признавался Екатерине, что убил ее мужа-императора. Павел
