кинулись обратно в сумятицу уже близкой перестрелки. Крымский батальон так и остался во дворе, стоя в ружье, а вместо него Штоквиц бросил в сражение отряды милиции. Грохот стрельбы приближался, и эхо блуждало по окрестным ущельям, плавало под раскаленным небом.

Некрасов поймал за рукав ординатора Китаевского, бежавшего куда-то с красным от крови корнцангом в руках, отвел его в сторону:

– Слушайте, доктор, страшная весть… Мне даже не хочется верить: Хвощинский ранен, и, кажется, смертельно. Сейчас его принесут…

К ним подошел растерянный Клюгенау, рот его был полуоткрыт, глаза глядели жалко.

– Я не знаю, что делать, – сказал он. – Лучше бы меня или вас, господин Некрасов… Хвощинский убит! И видеть страдания женщины…

– Ранен, – поправил Китаевский.

– Нет, уже убит. Так сказали казаки…

– Не говорите пока ничего Аглае Егоровне, – посоветовал Некрасов. – Сейчас нам всем не до утешений…

А турки за это время подошли ближе, и вот настал вожделенный момент.

– Первая! – крикнул Потресов, махнув рукой, и орудие, подпрыгнув на барбете, изрыгнуло огонь и ярость картечи…

Дистанция в тысячу восемьсот сажен была слишком большой, и первая граната не долетела.

Кирюха Постный виновато моргал глазами.

– Подвысь прицел! Вторая…

Шипнуло газом, рявкнуло дымом и жаром, прислуга отскочила в сторону, и вторая граната, печально завывая, врезалась в самую гущу турецкой своры.

Потресов, опуская бинокль, вдруг весело рассмеялся:

– Эх, вояки… Картечи-то на вас жалко – вы только дубину и понимаете!..

– Гошпитальные! – заорал кто-то на дворе. – Принимай побитых…

Они шли поодиночке и группами; кто опирался на винтовку, кто баюкал свою рассеченную ятаганом руку, словно мать младенца; одни ползли без поддержки, других несли санитары. На все вопросы раненые хмуро отмалчивались и просили только об одном:

– Пить, братцы… Водицы бы нам… Ой, не можу, душа за день обуглилась!..

Когда показались носилки с телом Хвощинского, штабс-капитан Некрасов сам выбежал им навстречу, велел солдатам задернуть покойного кошмою и незаметно внести его в крепость, чтобы не возбуждать лишнего любопытства.

А по улицам Баязета и вокруг цитадели в жестоких муках бродили раненые и потерявшие хозяев лошади. Они собирались иногда в кучки – кружком, голова к голове, звякая пустыми стременами, словно делились своим – непонятным людям – лошадиным горем…

Капитан Штоквиц поморщился так, словно из лица своего яблоко спек. Потом не спеша подошел к фонтанному крану и хлопнул по лбу солдата, надолго припавшего к жидкой струе.

– Передохни, – вроде бы заботливо сказал он, – а то духу не хватит… Это тебе не стакан лафиту. И не закрывай крана: пусть вода соберется в бассейн!

Юнкер Евдокимов вступил со своим отрядом уже на окраины города. Но едва солдаты появились на улицах, как все окна баязетских трущоб задымились от выстрелов – жители открыто перешли на сторону Фаик-паши и Кази-Магомы; стиснутые саклями, узкие зловонные улицы с нависавшими над ними балконами стали для многих гибельной ловушкой.

«Были случаи, – вспоминал один участник событий, – когда солдат, засев за стенкой или за грудой каменьев, погибал не от выстрела боевого врага, а от подкравшегося сзади какого-нибудь мальчишки…»

Но капитан Штоквиц, быстро сообразив, вовремя подбросил людей на захват караван-сарая и городского казначейства, – это помогло отряду прорваться к цитадели.

Измученного Карабанова казаки сняли с лошади, он сначала лег на землю, потом со стоном сел и непослушными пальцами поправил оторванный в суматохе боя погон.

– Кошмар… Что это было, юнкер? – чужим голосом спросил он.

– Избиение, – ответил Евдокимов, падая с ним рядом в жесткую траву. – Избиение… полковника Пацевича.

– Пахнет полным разгромом, – хмуро посулил Штоквиц. – Разгромом или блокадой. – Я велел сейчас спрятать труп Хвощинского и не говорить пока о его смерти… Турки уже обложили нас, и если…

– Чепуха! – отозвался Ватнин, легко выпрыгивая из седла и батуя свою лошадь в ряд с казацкими. – И не такое бывало, господа офицеры… Выдюжим!..

На первом дворе уже разносились пронзительные матюги Пацевича:

– Назад! Куда прете, сволочи?.. Становись в очередь!.. Караул! Где караул?.. Стрелять буду, канальи!..

Но как он ни старался, а людей, проделавших за сутки страшный боевой марш в семьдесят верст, уже было не оторвать от водопроводного крана. Солдаты и казаки как один бросились – пить, пить, пить!

Адам Платонович, лягаясь и раздавая затрещины, героически кинулся загораживать кран, но его тут же завертело штопором в дикой свалке потных и жарких тел и вышвырнуло из толпы, словно пробку.

– Не давать по второму!..

– Братцы, не пущай ево!..

– Куда лезешь?..

– Ногу, ой, пусти ногу!..

– Отходи, коли хлебнул…

К этой жалкой струе воды тянулись над гвалтом людских голов мятые кружки, закопченные манерки и даже просто пыльные ладони. Счастливец едва успевал сделать глоток, как его сразу же отпихивали от крана, а на его место уже тянулись десятки и сотни воспаленных, жаждущих ртов. Люди послабее, которые не надеялись добыть для себя воду в этой костоломной давке, бродили из угла в угол по крепости, вымаливая подачку при виде каждой фляги.

А за стенами цитадели еще громыхала стрельба; распаренные от быстрого бега санитары таскали убитых и раненых. И, как бы дополняя эту картину, на каменных плитах дворов, ища спасительной тени в коридорах и подвалах, молча лежали и сидели покрытые потом, душевно потрясенные пережитым люди; им даже вода была не нужна сейчас – тень и покой, тишина и отдых.

Евдокимову сказали, что вода есть у артиллеристов на третьем дворе. Юнкер прошел к батареям, пороховым совком ему зачерпнули из бочки, дали напиться вволю.

– Вы уже знаете? – спросил он.

– Знаю, – хмуро отозвался Потресов.

– Как там Аглая Егоровна?

– Решили пока не говорить ей об этом.

– Ну и глупо решили: лучше бы сразу!..

– Может быть, – согласился юнкер и катнул ногой лежавший на земле тупорылый снаряд шрапнели.

– Черт знает что творится, – ругался майор Потресов, приказывая развернуть орудия в сторону Красных Гор. – Высота прицела семьсот! – крикнул он канонирам. – Нет, ставь на восемьсот сразу!..

Красные Горы, безжизненные скалы из рыжей обожженной глины, постепенно покрывались тучами турецкой конницы; было ясно, что обложение цитадели началось, и петля на шее Баязета стала медленно затягиваться…

– Отскочи! – крикнули фейерверкеры, и пушки, присев на барбетах задами, как испуганные бабы, отхаркнулись жаркой картечью.

– Одна… две… три, – считал Потресов секунды, а на четвертой рванули свежим облаком, словно в небе раскрыли зонтик, и шрапнель густо осыпала турецкую конницу.

– Заряжай… Прикрой… Отскочи!

Внизу же, у ворот крепости, где и без того было тесно, творилось что-то непонятное: Штоквиц, исполняя приказ Пацевича, пропускал в цитадель вернувшуюся с водопоя команду артиллерийских лошадей и