– Аслан! – позвал хан своего денщика.

Клюгенау протянул ему перо.

– Не надо кричать, – сказал он спокойно. – Ваш Аслан посажен Штоквицем в карцер за то, что он воровал в госпитале воду.

Но в планы Исмаил-хана не входило болеть, и он стал выкручиваться изо всех сил.

– Послушай, – говорил он, – ведь если я больной, тогда мне каждый день надо есть курицу. Где ты возьмешь курицу, глупый?

– Заменим курицу вороной.

– Ай, нехорошо как, нехорошо. От тебя не ожидал я такого… Что ты суешь мне это перо?

– Подписаться.

– А потом?

– Да откуда я знаю, что будет потом! Сам Кази-Магома не знает, что Фаик-паша за его спиной пишет вам письма…

– Не надо говорить так!

Исмаил-хан поспешно развязал платок, стянутый в узел, и пришлепнул мухуром бумагу: «Да текут дни по желанию моему!» – в этом было что-то смешное, и, покидая хана, Клюгенау откровенно расхохотался.

Штоквиц поздравил прапорщика с успехом и наказал:

– Приготовьте, барон, веревочную лестницу. Сегодня ночью надо спустить в город со стенки охотника к Тер-Гукасову.

Казаки, когда им предложили выбрать охотника, единогласно избрали Ожогина, который и сам не отказывался отправиться в этот рискованный путь.

– А крест заработаю? – спросил он.

– Про то не знаю, – ответил Штоквиц. – А вот стакан воды получишь сразу же.

Комендант прочел ему целую нотацию: как таиться от врагов, кого навестить в Игдыре, что сказать Тер-Гукасову, куда спрятать записку, когда расстаться с лазутчиком.

– Переоденешься под курда, – заключил Штоквиц.

Далее мы передоверяем слово историку.

«Для успешного прохода по неприятельской земле, – пишет он, – его велено было одеть в платье одного из пленных. Товарищи, преобразив его в курда, хотели было приступить к бритью головы, но оказалось, что для этой операции никто не давал и капли драгоценной влаги. Не покидавшая казаков находчивость выручила и из этого положения: охотника усадили и объявили окружающим, чтобы те, у кого есть во рту слюни, плевали бы ему на голову. Сказано – сделано: кое-как голова была смочена и выбрита…»

Мы нарочно привели здесь этот отрывок, написанный по горячим следам баязетской эпопеи, но совсем не потому, что не нашли бы своих слов для описания бритья головы. Нет, мы боялись, что читатель не поверит нам, насколько дорога была капля воды, если даже в этом случае ее пришлось заменять таким странным способом.

Штоквиц расстегнул на груди Дениски бешмет…

– Крест? – сказал он. – Снять… А это что? – комендант нащупал висевший на груди казака засаленный мешочек.

– Оставьте, ваше благородие, – взмолился Дениска. – Это землица моя родная. Матка ишо навесила.

– Ладно! – Штоквиц запахнул бешмет. – Земля пусть останется…

Карабанов подошел к любимцу и обнял его.

– Сукин ты сын. Знал бы ты, как мне тяжело с тобой расставаться! Прощай, брат, прощай.

Старые казаки степенно поклонились Дениске:

– Уж ты, родима-ай, не выдавай… Послужи обчеству!

Глубокой ночью со стены крепости, как раз напротив флагштока, соскользнули в город две темные фигуры – Дениски Ожогина и его проводника Хаджи-Джамал-бека. Веревки вытянули обратно на стену, и Штоквиц сказал:

– Теперь я могу заснуть спокойно. Дениска такой казак, что не подведет…

– Погоди, – шепнул Дениска, – опять чувяк спадает. Видать, с непривычки мне…

Хаджи-Джамал-бек терпеливо подождал казака и потом, так же неслышно, подобно юркой ящерице, заскользил в темноте овражной расщелины, ловко раздвигая перед собой кусты боярышника. Упругие влажные ветви хлестали Дениску по лицу, он жадно слизывал с губ сладкие капли ночной росы.

Под мостом лазутчики посидели немного, пока не примолкли близкие выстрелы; казак несколько раз принимался пить. Раздутый труп, отмытый от берега, проплыл по середине реки, пузом кверху, и Дениска сплюнул:

– Накидали тут… и своих и наших!

– Ходить надо, – сказал Хаджи-Джамал-бек, и они тронулись дальше.

В одном из кривых переулков им встретился курд на лошади, везущий куда-то перекинутую через седло женщину. Похлопав добычу по заду, курд ощерил в темноте сверкнувшие зубы.

– Хороший женщин! – сказал он, и Хаджи-Джамал-бек уступил ему дорогу.

– Русская, что ли? – спросил Дениска.

– Ай, – отмахнулся лазутчик, – самый плохой женщин – немецкий женщин. Кюшяет много!

И казак вспомнил, что где-то здесь, верстах в двадцати от Баязета, находится богатая деревня немецких колонистов. Ему стало не по себе от чужого горя, и он загрустил:

– Господи, хоть бы выбраться отселе…

От жажды давно обгорели внутренности. Снова захотелось пить. На одной из улиц журчал крохотный фонтанчик, падавший в каменную чашу. Дениска снял папаху, напился.

– Постой, – попросил он лазутчика, – я лицо сполосну!

Он с наслаждением подставил шею под ледяную струю и даже покрякивал от молодого удовольствия. Хаджи-Джамал-бек подошел к нему сзади, взял руки казака в жесткий ключ и зубами вцепился ему в ворот бешмета.

Дениска рванулся что было сил:

– Ты что, сатана? Пус-с-сти…

– А-а-ай, башчавуш-башчавуш, – запел не своим голосом лазутчик, и чьи-то сильные руки быстро скрутили Дениску веревками, бросили его в седло и связали ему ноги под животом лошади.

– Сука ты, сука! – ругался он, растерянный, не понимая, что происходит…

Нагайка зыкнула и рассекла ему ухо. Хохот.

Его повезли, и он закачался в седле.

Возле самого стремени шагал Хаджи-Джамал-бек и скалил казаку зубы:

– Гостем будешь… Гостем хорошо будешь!

У караван-сарая его распутали от веревок, и еще в сенях Дениску оглушил визг скрипок и глухое рокотание бубнов-даиров. Ожогина втолкнули в освещенные двери, от сильного толчка он полетел вперед и, вызывая смех, растянулся на полу перед Кази-Магомой.

Сын имама в черкеске, грязной и рваной, словно рубище нищего, с репейником в густой бороде, ударил ногой по блюду с марджан-балыком. Зазвенели разбитые карафины, и он вскочил на середину ковра, украшенного изображением отдыхающего льва.

– Подай! – сказал он, выкинув вперед тощую сильную руку.

Хаджи-Джамал-бек с поклонами, вежливо шипя, залез в ухо Дениске и достал из него спрятанную там записку. Развернув бумажку, он передал ее чтецу, и тот, завывая, прочел ее вслух по-русски, после чего Дениска заплакал.

– Погоди, – сказал он лазутчику, – доберемся…

Кази-Магома положил ему на плечо руку.