— Я глупо себя чувствую, — признаюсь я, бросая взгляд на свои тапочки и пижамные штаны.

— Ты похожа на студентку.

Я закатываю глаза.

— Ты лжец.

— Ты хочешь сказать, адвокат.

— А разве это не одно и то же?

Я останавливаюсь и смотрю на него.

— Джейкобу ни слова, — предупреждаю я.

Оливер не начинает делать вид, что не понимает, о чем я. Он продолжает идти, таща на поводке Тора.

— Хорошо.

Мы прощаемся у парка, где катаются на скейтбордах. Я спешу к дому, сжавшись от холодного ветра. Мимо проезжают редкие машины. Временами меня переполняет хорошее настроение, на лице появляется улыбка. Чем ближе я подхожу к дому, тем она все более неуместна. Как будто я что-то скрываю, как будто имею дерзость быть просто женщиной, а не матерью, которой должна быть.

В шесть пятнадцать я с облегчением поворачиваю за угол на свою улицу. Джейкоб просыпается ровно в шесть тридцать, он ни о чем не узнает.

Но, подходя ближе, вижу свет в окнах, и мое сердце обрывается. В панике я начинаю бежать. А если с Джейкобом ночью что-нибудь случилось? Какая я была дура, что оставила его одного! Даже записки не написала, даже телефон с собой не взяла. Я распахиваю входную дверь, сгибаясь от тяжести ужасных предположений.

Джейкоб стоит у кухонного стола и готовит коричневый завтрак. Стол накрыт на двоих.

— Мама, — радостно выкрикивает он, — ты ни за что не догадаешься, кто у нас!

Однако я не успеваю даже предположить, как слышу, что внизу кто-то смывает унитаз, потом льется вода из крана и раздаются шаги гостя, который входит на кухню, смущенно улыбаясь.

— Генри? — изумляюсь я.

На одно мгновение мне показалось, что я брежу. Мой бывший муж не может стоять на моей кухне, не может наклоняться, чтобы неловко поцеловать меня в щеку.

— Что ты тут делаешь? — спрашиваю я.

Он смотрит на Джейкоба, который наливает шоколадное соевое молоко в стакан.

— Хотя бы раз в жизни я решил поступить правильно, — отвечает Генри.

Я скрещиваю руки на груди.

— Не льсти себе, Генри. Дело не в Джейкобе, а в твоем чувстве вины.

— Н-да… — протягивает он. — Есть вещи неизменные.

— Ты на что намекаешь?

— Никому не позволено быть лучшей матерью, чем ты. Ты должна быть золотым образчиком, а если нет, то ты отсекаешь всех остальных, чтобы таковой казаться.

— Смешно слышать это от человека, который столько лет не видел своего сына.

— Три года, шесть месяцев и четыре дня, — подсказывает Джейкоб. Я и забыла, что он находится в комнате. — Мы ходили ужинать в ресторан в Бостоне, когда ты прилетал в командировку. Ты заказал говяжью вырезку и отослал ее назад, потому что вначале она показалась тебе сырой.

Мы с Генри обмениваемся взглядом.

— Джейкоб, — говорю я, — почему бы тебе не подняться наверх и не принять душ?

— А как же завтрак?

— Позавтракаешь, когда спустишься.

Джейкоб спешит наверх, оставляя нас с Генри наедине.

— Ты, должно быть, шутишь, — напускаюсь я на него. — Думаешь, можешь вот так однажды появиться, как прекрасный рыцарь, и спасти положение?

— Учитывая то, что именно я выписал чек адвокату, — отвечает Генри, — я имею право удостовериться, что он не зря ест свой хлеб.

Я тут же вспоминаю об Оливере. О том, что произошло между нами и не имеет к работе никакого отношения.

— Послушай, — начинает Генри, и бахвальство слетает с него, как снег с дерева, — я приехал сюда не для того, чтобы еще больше усложнить твою жизнь, Эмма. Я приехал помочь.

— Ты не можешь быть их отцом только потому, что тебя заела совесть. Ты либо отец двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю, либо вообще не отец.

— Может быть, спросим у наших детей, что хотят они: чтобы я остался или уехал?

— Ладно. Это как помахать перед их носом новой видеоигрой. Ты для них новинка, Генри.

Он едва заметно улыбается.