разговариваю с ним по телефону: на Рождество и в свой день рождения. Однако в этом, вероятно, и проявляются родственные связи. Они возобновляются с того места, где прервались, даже через пятнадцать лет.
Я хочу рассказать, зачем прилетел к нему: о том, как арестовали Джейкоба, о своем проникновении в чужие дома, о телефонном сообщении, которое я так и не передал маме (банк отказывает ей во втором займе), — но все слова застряли у меня в горле. Я давлюсь ими, пока не начинаю задыхаться, пока слезы не брызгают из глаз, и ничего из вышеперечисленного не говорю.
— Почему всем на меня плевать? — спрашиваю я.
Не это я хотел сказать. Я хотел, чтобы он видел, каким я стал ответственным юношей, который пытается спасти свою семью. Хотел, чтобы он покачал головой и подумал: «На меня нашло помутнение. Я должен был с ним остаться, узнать его получше. Он вырос таким молодцом!» А вместо этого я, рыдая, несу какую-то чушь, из носа текут сопли, волосы падают на глаза… Я внезапно ощущаю чудовищную усталость. Я так устал!
Когда очень сильно чего-то ждешь, обязательно будешь разочарован. Я уже давно познал эту истину. Но если бы рядом сидела мама, она бы тут же меня обняла. Погладила бы по спине, попросила успокоиться, а я бы позволил себе поплакаться ей в жилетку, пока мне не стало бы лучше.
Отец откашлялся, но и пальцем ко мне не прикоснулся.
— Я… не очень… смыслю в таких вещах, — сказал он и встал.
Я вытер глаза, думая, что он хочет меня обнять, но вместо этого он достал из заднего кармана свой бумажник.
— Вот, возьми! — протянул он мне несколько двадцаток.
Я смотрю на него, и помимо воли из моего горла вырывается смех. Моего брата судят за убийство, мама хочет получить мою голову на блюде, будущее настолько туманно (может быть, я погибну в угольной шахте), а отец даже не может похлопать меня по спине, успокоить, сказать, что все будет в порядке. Вместо этого он протягивает мне деньги и думает, что шестьдесят баксов смогут исправить ситуацию.
— Прости, — извиняюсь я, уже веселясь от души. — Прости, пожалуйста.
Внезапно меня озаряет: не мне следует просить прощения!
Не знаю, о чем я думал, когда направлялся сюда. В жизни не существует серебряных пуль, человек должен сам выкарабкиваться из глубокой грязной ямы, которую себе выкопал.
— Лучше сходи и приведи маму, — говорю я.
Он определенно считает меня сумасшедшим: я смеюсь как ненормальный, хотя еще минуту назад рыдал. Когда отец встает — с облегчением, как мне кажется, и готовый убраться подальше, — я понимаю, почему он кажется мне таким знакомым. Дело не в том, что мы похожи, не говоря уже о том, что имеем один генокод. А потому что его явный дискомфорт, желание отвести взгляд и избежать физического контакта так сильно напомнили мне брата.
Мы с мамой не разговариваем всю дорогу, пока отец везет нас в аэропорт. Я и слова не произношу, когда отец передает ей чек, а она смотрит на цифру и немеет.
— Просто возьми, — говорит он. — Жаль… жаль, что я не могу быть рядом с ним.
Он это не всерьез. На самом деле он
Мы молчим в зале отлета, молчим, когда садимся в самолет, молчим, когда самолет взлетает. Лишь когда командир экипажа по громкоговорителю объявляет, на какой высоте проходит полет, я поворачиваюсь к маме и прошу прощения.
Она листает какой-то журнал, предлагаемый пассажирам на борту самолета.
— Да ладно, — отвечает она.
— Мне на самом деле очень жаль.
— Не сомневаюсь.
— Прости, что подсмотрел номер твоей кредитной карты. И за все остальное.
— Именно поэтому ты отработаешь мне эти билеты — туда и обратно — даже если работать тебе придется до пятидесяти шести лет, — говорит она.
По проходу идет стюардесса, спрашивая, не желают ли пассажиры напитки. Мама касается ее руки.
— Ты что будешь? — спрашивает она, и я отвечаю: «Томатный сок». — А мне джин с тоником, — обращается она к стюардессе.
— Шутишь? — Я удивлен: не знал, что мама пьет джин.
Она вздыхает.
— Чрезвычайные ситуации требуют чрезвычайных мер, Тео. — Потом она смотрит на меня и хмурится. — Когда в последний раз мы оставались вдвоем?
— Гм… — задумался я. — Никогда?
— Никогда, — подумав, отвечает мама.
Возвращается стюардесса с нашими напитками.
— Пожалуйста! — щебечет она. — Вы выходите в Лос-Анджелесе или летите дальше на Гавайи?
— Хотелось бы! — вздыхает мама, потом откручивает пробку на бутылке с джином, и та открывается со звуком, напоминающим вздох.
— Всем хотелось бы, — смеется стюардесса и идет дальше по проходу.
В журнале мама остановилась на странице о том, насколько развит туризм на Гавайях и в других похожих тропических странах.
— А может, нам не выходить из самолета и отправиться на Гавайи? — предлагаю я.
Она смеется.
— Самозахват. Простите, сэр, но мы не будем освобождать места 15а и 15б.
— В обед уже валялись бы на пляже.
— Загорали, — фантазирует мама.
— Пили коктейль «пинаколада», — продолжаю я.
Мама приподнимает бровь.
— Тебе безалкогольный.
Повисает молчание. Мы представляем себе жизнь, которой у нас никогда не будет.
— Может быть, — после паузы говорю я, — мы и Джейкоба с собой возьмем. Он любит кокосы.
Этому не бывать. Брат никогда не поднимется на самолет: с ним случится припадок всех припадков. А до Гавайев по морю не доплывешь. Не говоря уже о том, что у нас абсолютно нет денег. Но тем не менее.
Мама кладет голову мне на плечо. Странное чувство, как будто я должен о ней заботиться, а не наоборот. Однако я уже выше мамы и продолжаю расти.
— Так и сделаем, — соглашается мама, произнося это как молитву.
ДЖЕЙКОБ
Я знаю анекдот:
Анекдот смешной, потому что:
1. Маффины не разговаривают.
2. Я достаточно разумен, чтобы это понимать. Несмотря на то что думает моя мама, Оливер и
