В квадрате единственного окна возникает лицо дяди Джоли. Он с таким остервенением протирает стекло, что мне кажется, что оно сейчас треснет. Я вытираю нос красивой голубой рубашкой Хадли.

Дядя Джоли находился снаружи вместе с моими родителями. Должно быть, именно он уговорил мою маму вернуться назад в Калифорнию. Ни один другой человек не имеет на нее такого влияния, за исключением, возможно, Сэма — но уж он-то точно не стал бы ее прогонять.

Сэм помогает мне встать. Я совершенно обессилена. Склоняю голову ему на плечо и пытаюсь собраться с мыслями. На улице слишком светло. Я прикрываю глаза ладонью, отчасти из-за яркого света, отчасти потому, что все, кто работал в саду, покинули свои рабочие места, чтобы поглазеть на представление, поглазеть на меня.

Улыбается только мой отец. Он касается моих волос, открывает дверцу блестящего «линкольна». Он намеренно старается держаться в стороне от Сэма — в конце концов, отца нельзя назвать дураком. Я бросаю на папу быстрый взгляд.

— Привет, старушка, — шепчет он.

Я ничего не чувствую.

Сэм укладывает меня на заднем сиденье на старые попоны — я узнаю одеяла из конюшни. Они напоминают мне о Хадли. Они с Сэмом совершенно разные — у Хадли были волнистые светлые волосы и светло-карие глаза, цвета мокрого калифорнийского песка. Верхняя губа изогнута посредине чуть больше, чем обычно.

— Теперь они твои, — говорит Сэм. Он кладет руку мне на лоб и сухо добавляет: — Температуры нет.

Потом прижимается к моему лбу губами, так, как это делала мама, — проверяет, нет ли температуры.

Он закрывает дверь — отрезает внешние звуки. Единственное, что я слышу, — собственное дыхание, все еще с присвистом. Я вытягиваю шею, чтобы выглянуть из окна.

Увиденное напоминает красивую пантомиму. По обе стороны от сцены стоят Сэм и отец. Фоном служат ивы и зеленый трактор «Джон Дир». Мама держится обеими руками за дядю Джоли. Она плачет. Дядя Джоли пальцем поднимает мамин подбородок, она обнимает его за шею. Мама пытается улыбнуться, по- настоящему пытается. Потом дядя Джоли куда-то указывает — я не вижу куда — и хлопает отца по спине. Он уводит отца из поля моего зрения. Отец поворачивает голову. Пытается посмотреть на маму, которая остается у него за спиной.

Сэм с мамой стоят всего в нескольких сантиметрах друг от друга. Не соприкасаясь. У меня такое чувство, что от их прикосновения вспыхнет голубая искра. Сэм что-то говорит, мама смотрит в сторону машины. Даже на расстоянии в ее глазах я вижу себя.

Я отворачиваюсь, чтобы не подглядывать. Потом дядя Джоли стучит в окно, чтобы я опустила стекло. Он залезает в машину по пояс, длинными жилистыми руками хватает меня за ворот рубашки и тянет к себе.

— Позаботься о ней, — велит он.

Когда он произносит это, я начинаю понимать, насколько одинока.

— Я не знаю, что мне делать, — признаюсь я.

И это правда. Я понятия не имею, как укрепить семью, особенно семью, которая напоминает некогда разбитую, но склеенную фамильную вазу, и все предпочитают не замечать, что трещины видны невооруженным глазом.

— Ты знаешь больше, чем тебе кажется, — отвечает дядя Джоли. — Почему же в таком случае Хадли влюбился в ребенка?

Он улыбается, и я понимаю, что он меня дразнит. Тем не менее он признался, что Хадли влюбился, что я влюбилась. От этой простой мысли я откидываюсь на сиденье. Теперь я уверена, что сегодня ночью мне наконец-то удастся уснуть.

Когда открываются передние дверцы, раздается такой звук, как будто вскрывают новенькую жестяную банку с теннисными мячами. Папа с мамой одновременно опускаются на свои места. С папиной стороны — со стороны водителя — стоит дядя Джоли и дает указания.

— Поезжайте по один-семнадцать, — напутствует он. — И выедете на шоссе.

«На шоссе», — думаю я. Все шоссе ведут в одно и то же место, разве нет?

Сэм стоит со стороны мамы, у открытого окна. У него чистые светло-голубые глаза, так что кажется, будто в его голове есть просветы, через которые видно небо. От этого становится жутковато, но именно это и держит мою маму.

Отец заводит мотор и поправляет подголовник.

— Нам предстоит неблизкий путь, — произносит он.

Пытается как никогда говорить легкомысленно, но уже слишком поздно. Когда он срывается с места, от колес взлетают облака пыли. Мама с Сэмом не сводят друг с друга глаз.

— Я думаю, что все будет хорошо, — говорит папа. Он протягивает руку назад, чтобы погладить меня по ноге.

Когда папа отъезжает от дома, мама поворачивает голову, чтобы продолжать смотреть Сэму в глаза.

— Вы уже тут были, — продолжает отец, — проведете для меня экскурсию.

Он еще что-то говорит, но я теряю нить его монолога. Мама, которая села вполоборота, закрывает глаза.

Мне вспоминается время, когда я наблюдала за тем, как Хадли прививал ростки. Он срезал почку с цветущей яблони и прививал ее к ветке старой, уже не плодоносящей яблони. Острым ножом он сделал Т- образный надрез на коре старого дерева. Он говорил, что очень важно разрезать только кору и не задеть древесину. Словно резчик по дереву, он раздвинул складки коры. В полиэтиленовом пакете у него лежала почка молодого дерева. Он надрезал почку посредине, раздвинул. К моему изумлению, под ней находился листик — я никогда раньше по-настоящему не задумывалась над тем, где находятся листья до того, как вылезают наружу. Хадли срезал листик и подарил его мне, а затем спрятал почку под корой старой яблони. Крепко примотал ее зеленоватой лентой — как человек бинтует ногу, если растянул связки на голеностопном суставе.

Я поинтересовалась, когда она начнет расти, а он ответил, что недели через две они узнают, прижилась почка или нет. Если прижилась, то стеблевой лист будет зеленым. А если нет — и почка, и листик засохнут. Даже если дерево удалось привить, оно пустит побеги только следующей весной. Он сказал мне, что самое удивительное в прививании деревьев то, что старое, мертвое дерево может превратиться во что-то новое. Какой сорт яблок привит, такой и вырастет на этой ветке. Следовательно, теоретически на одном дереве можно выращивать четыре-пять разных сортов яблок — и все могут отличаться от исходного сорта, которым раньше плодоносило дерево.

Я стягиваю одеяло, лежащее на полу у заднего сиденья. Кто-то — наверное, Сэм? — заставил пол ящиками с яблоками: «кортланд» и «джонатан», «китайка золотая ранняя» и «макун», «зеленка сочная». Я поражена, что могу различать сорта с одного взгляда. Чутье подсказывает мне, что в багажнике тоже лежат яблоки и сидр. Чтобы мы все это взяли с собой в Калифорнию.

Я тянусь за «кортландом» и с хрустом откусываю большой кусок. Этим я перебиваю продолжающего разглагольствовать отца.

— Ого, — произносит он, — ты взяла с собой яблок, да?

Отец что-то говорил о качестве воздуха в Массачусетсе в сравнении с Лос-Анджелесом. Он продолжает свой монолог, но ни мама, ни я его не слушаем. Она с жадностью следит за тем, как я ем яблоко.

Я протягиваю ей оставшуюся половинку. Мама улыбается. Откусывает еще больше, чем я. Сок бежит из уголка рта, но она даже не делает попытки его вытереть. Она доедает яблоко до самой сердцевины. Потом опускает окно и выбрасывает огрызок на дорогу. Высовывается из окна. Волосы развеваются, скрывая одни части лица и обнажая другие.

С противоположной стороны дороги поворачивает мотоцикл. Он проезжает слишком близко, тем самым испугав отца и вырвав меня из оцепенения. «Эффект Доплера», — думаю я, прислушиваясь к затихающему реву удаляющегося мотоцикла. Но мотоцикл на самом деле не уехал. Он просто исчез из поля моего зрения. На время.