Если присмотреться внимательнее, можно заметить шрамы на моих глазах. Я родился косоглазым, и первую операцию мне сделали, когда я был еще слишком мал, чтобы это отложилось у меня в памяти. Если использовать медицинскую терминологию, процедура заключалась в том, чтобы подтянуть ослабленные мышцы, из-за которых у меня разбегаются глаза. Невидимые стежки. Сейчас, по прошествии двадцати четырех лет, едва ли остались какие-либо следы — возможно, только тонюсенькая ниточка в каждом глазу, похожая на желтую ресничку. Ее можно заметить, если я скашиваю глаза.

До второй операции я носил толстые круглые коричневые очки, в которых походил на лягушку-быка или на адвоката. У меня почти не было друзей, а на переменах я сидел один за качелями и ел сандвичи, которые мама давала мне с собой в пакете для завтраков. Бывало, ребята подходили ко мне, обзывали четырехглазым и скашивали глаза, чтобы посмеяться надо мной. Если я приходил домой в слезах, мама прятала мое лицо в своем фартуке — он весь пропах свежей мукой — и говорила, какой я красивый. Хотелось ей верить, но я не мог. Я не отрывал глаз от своих туфель.

Учителя стали говорить, что я слишком застенчивый; и, забив тревогу, вызвали маму. Однажды родители сказали, что мне предстоит операция. Мне придется полежать в больнице, и на глазах у меня какое-то время будут повязки. А когда все закончится, я буду выглядеть, как все остальные ребята. Как я уже говорил, первой операции я не помню, но вторую — очень отчетливо. Я боялся, что после операции буду видеть все по-другому. Интересно, а когда снимут повязки, буду ли я выглядеть так, как мечтал? Не изменятся ли знакомые цвета?

На следующий день после операции я услышал мамин голос в ногах кровати.

— Сэм, дорогой, как ты себя чувствуешь?

Отец тронул меня за плечо и вложил в руку какой-то сверток.

— Посмотрим, сможешь ли ты угадать, что это.

Я сорвал бумагу и пробежал пальцами по мягким кожаным складкам футбольного мяча. Самый лучший — я точно знал, как он должен выглядеть!

Я попросил разрешить мне держать футбольный мяч, когда будут снимать бинты. От врача пахло лосьоном после бритья. Он пообещал, что будет рядом со мной все время. Наконец он велел мне открыть глаза.

Когда я открыл их, все было, как в тумане, но я смог различить черные и белые пятиугольники футбольного мяча. Черный оставался черным, а белый — белым. Я заморгал, и все начало становиться более четким — четче, чем до операции. Я улыбнулся, когда увидел маму.

— Это ты! — воскликнул я, и она засмеялась.

— А кого ты ожидал увидеть?

Иногда, когда смотрюсь в зеркало, я до сих пор вижу свои косые глаза. Позже я встречался с женщинами, находившими их красивыми: необычный цвет моих глаз напоминал о летнем тумане и тому подобных вещах. Я пропускаю их слова мимо ушей. По правде говоря, я ничем не красивее любого другого. Во многих смыслах я так и остался четырехглазым ребенком, который глотает обед, прячась за школьными качелями.

Мама сожгла все фотографии, на которых я еще косоглазый. Сказала, что не хочет, чтобы в доме что-то напоминало о времени, когда я перенес первую операцию. Единственное, что у меня осталось на память о тех событиях — иногда ложное видение действительности и шрамы. А еще футбольный мяч. Я храню его в своем шкафу, потому что считаю, что от подобных вещей нельзя избавляться.

Оливер единственный мужчина, с которым у меня была близость. Знаю, я отношусь к поколению свободного секса, наркотиков и борьбы за мир, но я всегда была другой. Я познакомилась с Оливером, когда мне было пятнадцать, мы встречались, а потом поженились. С годами у нас появился свой «репертуар», но в самый решающий момент мы всегда останавливались. Я обсуждала секс с подругами и делала вид, что знаю, о чем идет речь. Поскольку никто меня не поправлял, я пришла к выводу, что говорю правильные вещи.

Что касается Оливера, то он никогда на меня не давил. Я предполагала, что он спал с другими женщинами, как и все остальные знакомые мне парни, но он никогда не просил меня делать что-то против воли. «Настоящий джентльмен», — говорила я подругам. Мы часами сидели на пирсах Бостона и только держались за руки. Он целовал меня на прощание, но как-то холодно, как будто сдерживая себя.

Моя подружка по колледжу, которую звали Эллен, рассказывала мне в мучительных подробностях обо всех сексуальных позах, которыми она со своим парнем Роджером овладела в тесном салоне «Фольксвагена-жука». Она приходила в класс одной из первых, вытягивала ноги и жаловалась на боль в икроножных мышцах. Мы встречались с Оливером уже пять лет и даже не приблизились к той разнузданной страсти, о которой Эллен говорила так обыденно, словно о размере колготок. Я начала думать, что бы делала на моем месте она.

Однажды вечером, когда мы с Оливером пошли в кино, я спросила, можем ли мы сесть на последнем ряду. Фильм назывался «Какими мы были». Как только замелькали первые титры, я отдала Оливеру попкорн и принялась большим пальцем гладить его по ширинке джинсов. Я подумала: если это его не возбудит, что же тогда? Но Оливер отвел мою руку и сжал ее.

Во время фильма я попыталась еще раз. Собралась с духом и стала целовать Оливера в шею, в мочку уха. Я делала все, что, по рассказам Эллен, может сработать в кинотеатре. Расстегнула среднюю пуговицу на его рубашке и запустила туда руку. Гладила ладонью его загорелую грудь, его крепкие плечи. И все это время, напоминаю вам, я не отрывала взгляда от экрана, как будто и правда следила за происходящими там событиями.

Ох, Оливер был великолепен! Его густые белокурые волосы и улыбка свели меня с ума. Но его глаза наводили на мысль, что он витает где-то далеко. Я хотела, чтобы он по-настоящему заметил меня, закрепил свои права.

Во время сцены, когда Роберт Редфорд и Барбара Стрейзанд прогуливаются по пляжу и обсуждают, как назвать ребенка, Оливер схватил мою руку, вытащил ее из-под рубашки, застегнулся и искоса взглянул на меня. И потянул прочь из ряда.

Оливер не смотрел на меня. Он ждал, пока разносчица попкорна отвернется в другую сторону, а потом проскользнул по лестнице на балкон, который на ночь закрывают.

На балконе не было ни души, а сам балкон отгорожен золотыми шелковыми шнурами. Оливер прижался ко мне сзади. Его силуэт вырисовывался на фоне задрапированной атласом стены кинотеатра. Он снял рубашку.

— Ты понимаешь, что делаешь со мной? — спросил Оливер.