Когда он среди ночи входит в комнату, я его жду. Он единственный, кто не навещал меня с тех пор, как я пришла в сознание. Сначала дверь едва заметно приоткрывается, потом я вижу свет фонарика; когда дядя Джоли подходит к моей кровати, я уже знаю, куда мы держим курс.

— Если выедем сейчас, у нас будет уйма времени, — говорит он, — и никто не узнает, куда мы ездили.

Он на руках относит меня к старому голубому грузовичку, который уже несколько недель не заводили. Поставив рычаг передач в нейтральное положение, он толкает автомобиль от дома, вниз по пригорку. На меня он набросил накидку — оранжевую с розовыми помпонами, привет из семидесятых. Между нами на потрескавшемся кожаном сиденье расположился термос с черным кофе и овсяными кексами с изюмом.

— Мне кажется, ты еще не пришла в себя.

Когда я качаю головой, он включает «дворники». Нажимает на кнопку, чтобы взбрызнуть стекла водой из стеклоочистителя. Струя летит через крышу на багажник. Бьет, как водяной пистолет.

— Хватит, — говорит Джоли.

Он красив, но какой-то поблекшей красотой. У него на висках вьются волосы, даже если он только что подстригся. Первое, что замечаешь на его лице, — расстояние между глазами. Оно настолько узкое, что он похож либо на представителя монголоидной расы, либо на очень умного человека — все зависит от того, под каким углом смотреть. А потом обращаешь внимание на его губы — пухлые, как у девушки, и розовые, как циннии. Если взять мой любимый снимок Мэла Гибсона, сложить его и спрятать в карман джинсов, а потом прокрутить в машинке и высушить — снимок, который в результате окажется у вас в руках, будет мягче, потертым по краям и не таким впечатляющим. Дядя Джоли.

Светает, когда мы пересекаем границу Нью-Гэмпшира.

— Я мало что помню, — признаюсь я. — Бoльшую часть пути я просидела в кузове грузовика.

— Дай угадаю, — говорит дядя Джоли. — В рефрижераторе?

Он вызывает у меня улыбку. Когда отец с Сэмом нашли нас, температура у меня была сорок.

Дядя Джоли немногословен. Он понимает — мне сейчас не до разговоров. Время от времени он просит налить ему чашечку кофе. Я наливаю и пою его, как будто это он болен.

Мы минуем коричневый дорожный знак, на котором схематически изображена территория Уайт- Маунтин.

— Красиво здесь, — говорю я. — Как считаешь?

— Тебе кажется, что это красиво? — спрашивает дядя.

Вопрос застает меня врасплох.

Я окидываю взглядом вершины и водостоки. В Южной Калифорнии ландшафт равнинный и не таит в себе никаких сюрпризов.

— Да.

— В таком случае так и есть.

Мы едем по дорогам, которые я никогда не видела. Сомневаюсь, что это вообще можно назвать дорогами. Они змеятся через лес и больше напоминают колеи, которые оставили лыжники, а не автомобильный путь, но так мы можем сократить дорогу. Грузовичок скачет по колдобинам, расплескивая кофе и катая по сиденью нетронутые кексы. Мы оказываемся на заднем дворе дома, где живет мать Хадли, — его я не узнать не могу. Мы оставляем машину как искупительную жертву на крошечном пятачке между домом и горой Обмана.

— Я рада, что ты смогла приехать, — говорит миссис Слегг, открывая дверь. — Слышала, ты заболела.

Она обнимает меня и провожает в свою уютную, вкусно пахнущую кухню. Я сгораю от стыда. У нее сын погиб, а она беспокоится о моих царапинах.

— Примите мои соболезнования. — Я запинаюсь на словах, которые мне велел сказать Джоли. — Соболезную вашей потере.

У матери Хадли удивленно распахиваются глаза, как будто она меньше всего ожидала услышать что- либо подобное.

— Милая, но ведь это и твоя потеря. — Она опускается на стул со спинкой, который стоит около меня. Накрывает своими пухлыми пальцами мою ладонь. На ней синий халат и яркий фартук с аппликацией с изображением малины. — Я знаю, что вам двоим нужно. И о чем это, интересно, я думаю? Вы приехали из самого Массачусетса, а я сижу как квашня.

Она открывает хлебницу и достает свежие рулеты, жареные пирожки и пирожные с кунжутом.

— Спасибо, миссис Слегг, но я не хочу есть.

— Можешь называть меня мама Слегг, — перебивает она. — И неудивительно. Взгляни на себя! Ты совсем крошка. Тебя, наверное, даже ветром сносит, где уж выдержать такую боль.

Дядя Джоли подходит к окну. Вглядывается в горы.

— Где будут похороны?

— Отсюда недалеко. На кладбище, где похоронен мой муж, Господь упокой его душу. У нашей семьи есть свое место.

Она произносит это таким будничным тоном, что я начинаю всматриваться в ее лицо: а любила ли она вообще своего сына? А может, она будет скорбеть украдкой и рвать на себе волосы, когда все уйдут?

В кухню заходит мальчик. Достает из холодильника молоко и только сейчас замечает наше присутствие. Когда он оборачивается, меня словно током ударяет — так он похож на Хадли.

— Ты Ребекка?

Я молча киваю.

— А ты…

— Кэл, — представляется он. — Младший брат. Был. — Он поворачивается к маме. — Нам пора? — На нем фланелевая рубашка и джинсы.

Кэла, двух школьных друзей Хадли и дядю Джоли просят отнести гроб на кладбище. Там стоит священник, который проводит теплую, уважительную панихиду. В середине службы на гроб опускается дятел. И начинает клевать венок из цветов. Десять секунд миссис Слегг спокойно наблюдает за происходящим, потом кричит, чтобы священник прервал панихиду. Она падает на землю, ползет к гробу и хватается за венок. Неожиданная суета вспугнула птицу. Кто-то уводит мать Хадли.

На кладбище я не роняю ни слезинки. Куда бы я ни повернулась, отовсюду вижу эту гору, которая ждет, чтобы опять забрать Хадли, когда его опустят в землю. А я останусь с червями, с твоими слугами, гора. Я ловлю себя на мысли, что, как бы ни старалась, не могу вспомнить, откуда это выражение. Наверное, учили в школе, но верится с трудом. Кажется, это было уже так давно — теперь я совершенно другой человек.

Четверо мужчин выступают вперед и медленно на кожаных ремнях опускают гроб в землю. Я отворачиваюсь. До этого момента я делала вид, что Хадли вообще здесь нет, что это всего лишь видимость и он ждет меня в Большом доме. Но я вижу, как напрягаются мышцы на спине у дяди Джоли, как белеют костяшки пальцев Кэла, — это убеждает меня в том, что в этом нетесаном горчичного цвета ящике на самом деле что-то лежит.

Я закрываю уши руками, чтобы не слышать, как гроб с глухим стуком ударяется о землю. Накидка распахивается у меня на груди, открывая шрамы. Никто ничего не замечает — кроме миссис Слегг. Она стоит чуть поодаль и еще сильнее заливается слезами.

Перед тем как покинуть кладбище, Кэл дарит мне рубашку, которая была на Хадли в ночь перед гибелью. Ту, в которую я завернулась, когда пришли отец с Сэмом. Синяя фланелевая рубашка в черную клетку. Он складывает ее треугольником, как флаг. Потом вправляет углы внутрь и протягивает мне. Я не говорю «спасибо». Не прощаюсь с безутешной матерью Хадли. Вместо этого я позволяю дяде увести меня к машине. Практически в молчании он отвозит меня назад, где все ожидают крушения своих надежд.