– Ну и что?
– До сорока лет.
Джесси ссутулился еще больше, если такое было возможно, его брови еще ближе сдвинулись к переносице. Я попыталась вспомнить, когда упустила его из виду. Почему это произошло, ведь с ним было намного меньше проблем, чем с его сестрами?
– Директор – придурок.
– Знаешь что, Джес? В мире их полно. Всегда найдется кто-то. Или что-то.
Он посмотрел на меня.
– Ты можешь даже разговор о футболе перевести на Кейт. Мы въехали во двор больницы, но мотор я не выключила.
Капли дождя падали на ветровое стекло.
– У нас у всех это прекрасно получается. Или ты взорвал коллектор по другой причине?
– Ты не знаешь, каково это – быть ребенком, чья сестра умирает от рака.
– Я прекрасно это представляю. Потому что я мать ребенка, который умирает от рака. Ты абсолютно прав, это достает. Иногда и мне хочется что-то взорвать, лишь бы избавиться от ощущения, что я сама могу взорваться в любой момент.
Я опустила голову и заметила у него небольшой синяк на сгибе руки. На другой руке был такой же. В моей голове сразу же завертелись мысли о героине, а не о лейкемии.
– Что это?
Он согнул локти.
– Ничего.
– Что это такое?
– Не твое дело.
– Это мое дело. – Я разогнула его руку. – Это следы от иглы? Он поднял голову, глаза его горели.
– Да, мам. Я колюсь раз в три дня. Но это не наркотики. Я сдаю кровь здесь на третьем этаже. – Он не сводил с меня глаз. – Разве ты не интересовалась, откуда берутся тромбоциты для Кейт?
Он вышел из машины, прежде чем я успела его задержать, оставив меня смотреть сквозь лобовое стекло, через которое уже ничего нельзя было разглядеть.
Кейт лежала в больнице уже две недели. Я приняла душ в собственной ванне, а не в душевой, которой пользовался персонал больницы, оплатила просроченные счета. Занна, которая все еще была у нас, заварила мне чашку кофе. Он был еще горячий, когда я спустилась с влажными расчесанными волосами.
– Кто-то звонил?
– Если ты имеешь в виду, звонили ли из больницы, то нет. Она перевернула страницу кулинарной книги, которую читала.
– Знаешь, в приготовлении еды действительно нет никакого удовольствия.
Открылась и закрылась входная дверь. В кухню вбежала Анна и резко остановилась, увидев меня.
– Что ты здесь делаешь?
– Я здесь живу, – ответила я.
Занна закашлялась.
– Хотя так сразу и не скажешь.
Но Анна ее не услышала или не захотела услышать. На ее лице расползалась широкая улыбка, и она помахала передо мной письмом.
– Меня посылают в спортивный лагерь. Читай, читай!
Я закончила читать.
– Ты же отпустила Кейт в лагерь для детей с лейкемией, когда ей было столько же лет, – сказала Анна. – Ты хоть представляешь, кто такая Сара Тьютинг? Она вратарь сборной США, и я не только познакомлюсь с ней. Она скажет мне, что именно я делаю неправильно. Тренер полностью оплачивает пребывание в лагере. Вам это ничего не будет стоить. Меня отправят самолетом, дадут комнату в общежитии и все такое. Ни у кого никогда не было такой возможности…
– Солнышко, – осторожно проговорила я, – ты не сможешь поехать.
Она затрясла головой, пытаясь понять мои слова.
– Но это же не сейчас. Это только следующим летом.
Впервые Анна дала понять, что допускает возможность того момента, когда освободится наконец от обязательств перед своей сестрой. А до тех пор о поездке в Миннесоту не могло быть и речи. Не потому, что я опасалась, как бы с Анной там ничего не случилось. Я боялась того, что может случиться с Кейт, пока Анны здесь не будет. Если Кейт переживет этот рецидив, кто знает, когда наступит следующий кризис. А когда он наступит, нам будет нужна Анна – ее кровь, ее стволовые клетки, ее ткани – здесь.
Все эти факты прозрачным занавесом повисли между нами. Занна встала и обняла Анну.
– Знаешь, дружок. Может, поговорим об этом с мамой в другой раз…
– Нет, – не сдавалась Анна. – Я хочу знать, почему мне нельзя поехать.
Я провела ладонью по лицу.
– Анна, не заставляй меня это делать.
– Что делать, мама? – с жаром воскликнула она. –
Она скомкала письмо и выбежала из кухни. Занна слабо улыбнулась мне.
– Добро пожаловать домой, – сказала она.
Во дворе Анна взяла хоккейную клюшку и начала бить о стену гаража. Этот ритмичный стук продолжался около часа, пока я не забыла о ней и не начала верить в то, что у дома есть свой собственный пульс.
Через семнадцать дней, проведенных в больнице, Кейт заболела. Ее тело пылало. У нее брали все возможные анализы – крови, мочи, кала, слюны. Ей давали сложный антибиотик в надежде, что какая бы ни была причина, болезнь отступит.
Стэф, наша любимая медсестра, иногда подолгу сидела со мной, чтобы мне не пришлось смотреть на это одной. Она принесла журналы «People» из комнаты ожидания и вела отвлеченный разговор с моей дочерью, лежащей без сознания. Она казалась образцом решимости и оптимизма, но я видела, как на ее глазах появлялись слезы, когда она, думая, что я не вижу, обтирала Кейт губкой.
Однажды утром вошел доктор Шанс, чтобы проверить состояние Кейт. Он повесил стетоскоп на шею и сел на стул напротив меня.
– Я хотел, чтобы она пригласила меня на свадьбу.
– Она вас пригласит, – ответила я, но он покачал головой. Мое сердце забилось быстрее.
– Можете купить в подарок чашу для пунша или раму для картины. Можете сказать тост.
– Сара, – произнес доктор Шанс. – Нужно прощаться.
Джесси провел пятнадцать минут в закрытой палате Кейт и вышел оттуда, выглядя, словно часовая бомба, которая вот-вот взорвется. Он побежал по коридору детского отделения интенсивной терапии.
– Я пойду, – обронил Брайан и направился по коридору следом за Джесси.
Анна сидела, прислонившись спиной к стене. Она тоже была сердита.
– Я не буду этого делать.
Я присела рядом с ней на корточки.
– Поверь, мне этого хочется меньше всего. Но если ты этого не сделаешь, то, возможно, однажды пожалеешь.
Собравшись с силами, Анна вошла в палату Кейт и залезла на стул. Грудь Кейт поднималась и
