— Тогда в чем, черт побери?

— В чем бы оно ни было, я это уже перерос. Пока, ребята, увидимся, — И Кеннет вошел в здание радиостанции.

На вахте я помахал пропуском перед носом охранника и сел в лифт, чтобы подняться к себе, на третий этаж. В лифте я испустил радостный вопль, затем прислонился к стенке и расслабился.

В тот понедельник, по прошествии целой недели со дня моей ставшей уже почти мифической драки с этой грязной фашистской вонючкой, с этим отрицателем холокоста Лоусоном Брайерли, я решил встретить наконец представителей прессы храбро, лицом к лицу. Выйдя из дома Крейга, я прошелся до метро, а поднявшись на поверхность и дойдя до Со-хо-сквер, увидел впереди, на широком тротуаре перед входом на радиостанцию, свору представителей прессы. Я расправил пошире плечи, мысленно прорепетировал парочку годящихся на любой случай ответов и бодрым шагом направился в самую гущу этих типов.

Когда б они смогли догадаться, что им не удастся выдавить из меня ни слова, даже столкнувшись лицом к лицу, то, может, сдались бы еще даже раньше, чем если бы я их просто избегал, ибо в этом случае у каждого из них оставалась бы надежда подстеречь меня один на один, и тогда я, может быть, растерявшись, ляпнул бы нечто эдакое, чего они, собственно, только и дожидались. И можно было бы вернуться в редакцию с поживой. Разумеется, такой исход все равно не помешал бы им наврать с три короба, в том числе включить в свои бредни цитаты из якобы сделанных мной заявлений, — именно на это и намекал парень, сказавший: «Ты сам знаешь, что будет, если не ответишь», — но, по крайней мере, моя совесть осталась бы чиста.

Задуманное мной не имело ничего общего с тем, чтобы не отвечать на разумные человеческие вопросы; вся штука заключалась в том, чтобы игнорировать тупые, дурацкие, типа: не я ли присылал угрозы самому себе, не избил ли я помрежиху, не был ли судим в прошлом за хулиганство (будь это правдой, они давно бы об этом разузнали и даже раздобыли бы фотокопию обвинительного приговора)? Скорей всего, то даже не были кем-то запущенные слухи, о которых могла пронюхать пресса. Такие вопросы журналисты придумывают в надежде, что их жертва может ответить: «Разумеется, нет!» Но все дело в том, что ответ хоть на один вопрос мог оказаться столь же опасным, как кровопускание в пруду, кишащем акулами. Только распалишь аппетит этих живоглотов. Начни говорить, начни отрицать, и обнаружишь, что уже никак не в силах остановиться.

Но удержаться оказалось ох как не просто.

А мусульманский акцент! А насчет закрытия моей передачи? Вот подлые беспринципные ублюдки! (А какой болван задал вопрос, не является ли моя потасовка произведением искусства? Неужто мы дожили до того, что «Филосо-фикал ревью» теперь тоже шакалит по подъездам? Скорее всего, дело обстояло именно так. Вот уж действительно постпостмодернизм.)

И все-таки, если на минутку отвлечься от моральной стороны дела, трудно не восхититься их изобретательностью и преданностью своему делу. Я даже ощутил гордость из-за того, что мне досталась такая словесная взбучка, ведь это значило, что мной занялись самые искушенные акулы пера, настоящие гончие борзописцы из премьер-лиги, неутомимые охотники за жареными новостями, а не какие-то репортериш-ки из разряда щенят, у которых едва прорезались зубы; ну да и я тоже не оплошал.

Все шло своим чередом: и работа над моей передачей, и сама жизнь. Крейг объявил, что вечером в понедельник его тоже не будет дома, и я подумал, что теперь вполне мог бы вернуться к себе на «Красу Темпля». Так я и поступил, и ничего не случилось. Ленди вернулась со станции техобслуживания и мирно провела ночь на открытой автостоянке; на нее никто не напал, никто ее не поджег, никто не похитил.

Решившись единожды храбро встретиться с прессой лицом к лицу, я заметил, что впоследствии это стало даваться мне все легче и легче. Трюк состоял в том, чтобы ничего не отвечать им вообще.

— Кен, ваш отец заявляет, будто стыдится вас. Что вы на это скажете?

Я позвонил матери с отцом, к которым, как выяснилось, успел вломиться чертов журналюга из «Мейл он санди». Конечно, они не сказали ему, что меня стыдятся, они дали ответ на некий гипотетический вопрос о том, каково, по их мнению, избивать безоружных людей, — и он таинственным образом трансформировался в прямую цитату.

С другой стороны, «Гардиан» покопалась в прошлом Лоусона Брайерли, и выяснилось, что у него-то и есть судимости за хулиганство, да еще целых две, причем одна из них за избиение на почве расизма. Уже не говоря о том, что он в свое время отсидел срок за мошенничество и растрату. Некоторые газеты стали отзываться обо мне с известной долей симпатии, хотя «Дейли телеграф» и «Дейли мейл» по-прежнему считали, что меня стоит повесить на средневековый манер, привязав за большие пальцы рук, а последняя даже устроила шумиху вокруг отзыва своей рекламы с радиостанции «В прямом эфире — столица!». Между тем я успел отказаться от пары приглашений появиться на телевидении и нескольких эксклюзивных интервью; насколько помнится, за них предлагали аж одиннадцать тысяч — сумма, льстящая моему самолюбию, хоть и не такая, чтобы могло возникнуть желание поддаться искушению.

— Наверное, вам должно показаться довольно странным защищать человека, заведомо виновного? — сказал я своему адвокату.

Во взгляде Мэгги Сефтон, брошенном на меня, читалось: «Вы что, серьезно?» Я тоже посмотрел на нее, и она, видно, решила, что я действительно такой наивный, каким кажусь.

— Кен, — покачала она головой, — большинство наших подзащитных виновны, спросите любого юриста. — И она беззвучно засмеялась, — Люди со стороны, похоже, частенько думают, будто защищать человека, о котором знаешь, что он виновен, трудно с моральной точки зрения. Но это вовсе не так. Как раз подобной работой мы практически все время и занимаемся. Защищать кого-то, о ком знаешь, что он невиновен, вот это действительно необычно, — Она приподняла одну бровь и раскрыла папку, до отказа набитую всевозможными бумагами, — И это может стоить многих бессонных ночей.

— Тогда скажите мне начистоту, Мэгги, — попросил я, — Неужто я действительно свалял дурака?

Она метнула в меня острый взгляд.

—. Вы желаете услышать мое профессиональное или сугубо частное мнение?

— И то и другое.

— С точки зрения буквы закона вы вступили на минное поле. Да еще затеяли отбивать на нем ирландскую чечетку.

Мне пришлось ответить улыбкой. Она тоже улыбнулась, затем улыбка пропала.

— Кен, вы нарываетесь на обвинение в лжесвидетельстве и в неуважении к суду. К счастью, если дойдет до худшего, ваши работодатели в состоянии обеспечить вам хорошую защиту. Но тому, кто возьмется за подобное дело, придется потратить уйму времени и усилий, втолковывая вам, что на суде придется тщательно взвешивать каждое слово. Если вы не станете держать язык за зубами, у вас могут возникнуть серьезные проблемы. Судья может объявить вам приговор за неуважение сразу, на месте, без какой-либо дополнительной процедуры, а лжесвидетельство, кстати, справед ливо рассматривается судьями как гораздо более тяжкое преступление, чем простая драка без отягчающих обстоятельств.

— А как насчет вашего личного мнения?

Мэгги улыбнулась.

— Лично от себя, Кен, я вам скажу, что вы молодец! Но мое личное мнение к делу отношения не имеет.

— Не скажете ли что-нибудь утешительное?

Она отвернулась и какое-то время смотрела в сторону.

— Я могу и подождать, — сказал я, — не торопитесь.

Она хлопнула в ладоши.

— Давайте-ка не падать духом. Ладно?

Отражение натиска журналистов и рядовых любопытствующих во время сеансов телефонной связи со слушателями превратилось на той неделе в своеобразную игру. Ряды интересующихся мной журналистов быстро редели, и в четверг мне удалось добраться до работы совершенно спокойно. Я вообразил почему-то, что именно в этот день Сели станет меня слушать, а после передачи меня будут ожидать пакет и телефонный звонок от «неизвестного абонента», но опять — ничего.

Оставалась пятница. В пятницу от Сели обязательно следовало ждать весточки. Иначе интервал оказался бы ну слишком уж долгим. За такой срок можно вообще забыть, как я выгляжу, и влюбиться заново в собственного мужа. Или найти кого-то еще — боже, а что, если так и есть? О господи! Что, если по натуре