передачу, то ли тележурнал, одним словом, «Горячие новости». Большая часть программы должна была выходить в эфир живьем, но ту ее часть, в которой выпало участвовать мне, предстояло записывать. Разумно. Приготовившись осуществить мой безумный опасный замысел, я был дико разочарован, узнав, что встреча с отрицателем холокоста не пойдет в прямом эфире: ведь я рассчитывал на ту шумиху, которая поднялась бы, когда все собственными глазами увидели бы произошедшее в студии, а так… (Однако я начал тут же испытывать облегчение, рассуждая примерно следующим образом: «Ну, в таком случае вообще нет смысла затевать нечто подобное…» Затем я сделал над собой усилие и мысленно сказал себе: нечего увиливать, решил так решил.)

Хотя увильнуть я все еще мог бы. У меня в кармане тяжеловатая металлическая штука напоминала, что я пришел сюда с определенной целью, но я хорошо знал: когда настанет время действовать, я вполне могу ее проигнорировать и продолжать как ни в чем не бывало, то есть вести передачу так, как этого от меня ожидают, и если что и выпаливать, то словечки.

Было далеко за полдень. Я чувствовал себя до отказа напичканным инструкциями. Фил прошелся со мной по всем темам, которые напрашивались сами собой, а затем то же самое Проделал еще один сотрудник — молодой человек приятной наружности, запыхавшийся от трудов и ужасающе вежливый.

Ведущего программы звали Каван Латгон-Джеймс; то был худощавый смуглый человек привлекательной внешности, весьма энергичный, говорящий быстро, отрывисто и вместе с тем четко, в стиле прирожденного мастера интервью, который может и польстить, и куснуть чуть ли не одновременно. Он оказался ирландцем, так что я припас парочку сентенций относительно не самого бравого поведения Ирландии во время войны с фашистами на тот случай, если бы он, стремясь обеспечить баланс сил, вздумал стакнуться с моим плохим парнем. Сам плохой парень еще не попадался мне на глаза; наверное, так было задумано.

Единственным человеком, разделившим со мной одиночество Зеленой гостиной — если не считать парочки миловидных, но ужасающе суетливых помощниц режиссера, как минимум одну из которых, помнится, звали Равенна, — оказался напоминавший юнца-фаната молодой комик по имени Престон Уинн, которому предстояло записать какой-то забавный скетч, злободневный, хлесткий и увлекательный, посвященный чему-то животрепещущему, но лишь после того, как мы управимся с записью дискуссии- стычки по поводу холокоста. Уже находясь в Зеленой гостиной, он все еще работал со своим сценарием, тихонько постукивал пальцами по его обложке и безостановочно хлестал кофе, время от времени бросая выразительные взгляды на тарелку с аппетитными сэндвичами. Я едва удержался от искушения шепнуть ему, чтоб он постарался растянуть свой скетч, говорить помедленнее и даже добавить отсебятины, поскольку мой номер может недобрать отпущенного режиссером эфирного времени, — но, разумеется, не стал этого делать.

Я даже ничего не выпил в этой Зеленой гостиной. Мне очень хотелось, но я понимал, что для задуманного нужно оставаться трезвым как стеклышко, быть начеку и сохранять хорошую реакцию.

За обедом в «Черной свинье», еще одном излюбленном нашем питейном заведении в Сохо, примерно таком же, как «Ветвь», мы сели в уголке и ничего не пили. Фил явно боялся, что я могу все напутать — забыть домашние заготовки, стушеваться и то ли затеять бессвязные разглагольствования, то ли вовсе начать пускать изо рта пену — я уж не знаю. В общем, что угодно. Он порывался пойти вместе со мной на студию, но я давно ему объявил, что отправлюсь туда один. Отчасти из-за того, что, как я ему объяснил, он не является моим папой и меня не нужно водить всюду за ручку, а отчасти из-за того, что он мог: а) догадаться по мере приближения времени записи по моему виду и поведению, что я намерен учудить нечто из ряда вон, и сорвать мои планы; б) получить от нашего общего начальства не столь сильную взбучку, если его не окажется при том, что я сотворю. Если, конечно, у меня хватит духа сотворить.

— Гм… что же еще… Ах да, твой довод о том, что в таком случае всей Второй мировой войны тоже не было; эта твоя мысль, по-моему, просто замечательна. Она в основе своей нелепа, но не более чем утверждения твоего оппонента.

— Знаю, Фил. Мы вроде бы об этом уже много раз говорили.

— Конечно, конечно, однако не мешает лишний раз повторить.

— Как раз зарепетированность может все испортить.

— Слишком рискованно. А вдруг напутаешь?

— Послушай, я ничего не путаю пять раз в неделю, когда мне внимает миллион радиослушателей, так чего вдруг я напутаю в идущей поздно вечером передаче на задрипанном Четвертом канале, которую наверняка и смотреть-то будет горстка людей… к тому же, бля, с предварительной записью?

— Да-да, и обещай, что не станешь выражаться нецензурно, хорошо?

— Фил, так тебя и разэдак, разве я хоть раз выругался в открытом эфире?

Вид у Фила был, как у страдающего жестокой диареей пассажира «лендровера», несущегося по бугристой проселочной дороге в джунглях в направлении туалета, до которого еще очень далеко.

— Вообще-то нет, — согласился он, — но я до сих пор не могу понять, как тебе это удается.

— И тем не менее.

— Как, даже на радиостанции «Инверклайд-Саунд»?

— На «Стратклайд-Саунд»[108], радиостанции, где сценаристы готовы скорее промазать по клавише пробела, чем невзначай зацепить восклицательный знак, но ты прав, я сдерживался даже там. А все потому, что я, верь не верь, всегда отдаю себе отчет в том, что собираюсь сказать, пусть даже за мгновение до того, как скажу, и я никогда не забываю, где нахожусь, в пивной или в студии, и у меня в запасе всегда есть достаточно времени, чтобы сработал мой внутренний цензор и внес соответствующие коррективы — пускай не всегда очень элегантные или даже грамматически правильные.

— Верно. А все-таки.

— Господи, да ведь это же Четвертый канал, да и то практически ночью. Не воспитательная программа для детишек. И потом, если уж даже в сериале «Секс в большом городе» и то иногда матюгаются, то не могу взять в толк, почему этого нельзя мне. А однажды я слышал слово «пизда» в «Шоу Ларри Сандерса»[109].

Фил вытаращил глаза:

— Нет-нет, только не это…

— Слушай, а почему бы тебе немного не успокоиться? — продолжил я. — Ведь я вовсе не собираюсь там сквернословить. Понимаешь?

— Понимаю, — пробормотал Фил, но вид у него остался по-прежнему обеспокоенный.

Конечно, мне очень захотелось ему заявить:

«Черт побери, старик, да у меня просто не останется времени с ним ругаться; скорей всего, дело закончится за какие-нибудь пять секунд, нечего тебе ломать свою дурацкую голову, пытаясь угадать, что и как я скажу».

Но разумеется, я этого не сделал.

На меня надели сбрую. Почему-то мне думалось, что на меня нацепят радиомикрофон типа тех, какие применяются у нас на станции (они всегда с вами, и вас предупреждают, что, заходя в туалет, их лучше выключить, если не хотите как следует повеселить звукооператоров), но в этой студии использовали микрофоны на длинных кабелях. Создание, показавшееся мне клоном только что виденных миловидных, но ужасающе суетливых помощниц режиссера, просунуло провод мне под пиджак, зацепив микрофон за пуговку рубашки рядом с пряжкой ремня на брюках, а затем — когда я просунул микрофон повыше — прикрепило его между двумя верхними пуговками. Рубаха-парень, ворот нараспашку, и никак иначе. Все равно в каталажке с тебя снимают и галстук, и ремень, и шнурки.

Эта ужасающая помощница без конца улыбалась, пока мы боролись с холодным черным проводом, просовывая тот между моей грудью и тканью рубашки, и я улыбался ей в ответ, и в какой-то момент девушка задела свободной рукой полу моего пиджака, отчего карман, ударившись о край сиденья, издал глухой стук, и я забоялся, как бы девушка не увидела пот, сочащийся у меня из-под грима, и не спросила: «Эй, а что там за тяжелая и твердая металлическая штуковина, что она делает у тебя в кармане?»

Паранойя. Самое ужасное в паранойе то, что вас не покидает смутное подозрение: как раз в тот момент, когда вам покажется, будто опасность миновала, вы будете наиболее уязвимы.

После того как проверили звук, черный провод микрофона был приклеен липкой лентой к