– Это кого ты называешь мерзким, кухонная крыса? – вскричал камердинер, дергая парнишку за рукав.

– Как кто? – удивился Стирпайк. – Вы же сами только что слышали, что разговор шел о ребенке. Который только что появился на свет. Они же именно об этом говорили. Что ужаснее его еще не было на памяти доктора.

– Да что ты такое болтаешь? – заревел Флей. – Что ты мелешь? Кто такое сказал? Ты ничего не слышал! Тебе показалось! Ах ты, тварь, я тебе уши оборву!

Но Стирпайка совершенно не страшили брань и угрозы старика – после того, что ему приходилось терпеть на кухне, это был безобидный лепет. Вырвавшись из кухни, он был полон решимости любым способом закрепиться здесь – на любой должности, в любом качестве, только бы не возвращаться обратно на кухню... Конечно, природная сообразительность подсказала поваренку необычный выход из ситуации, и он не преминул воспользоваться нечаянным подарком судьбы:

– Господин мой, если я пойду обратно к Свелтеру, меня станут спрашивать, где я был, и тогда мне придется рассказать, где я был и что тут слышал...

– Ах ты, выползок змеиный! – закричал Флей, хотя теперь его голос звучал уже несколько тише. – А ну, иди сюда.

Не дожидаясь, пока паренек сдвинется с места, старый слуга мощным ударом толкнул его в один из проходов в коридоре, потом еще дальше, после чего, отомкнув замок на двери, впихнул Стирпайка в крохотную каморку и захлопнул дверь. Поваренок услышал, как снаружи в замке противно заскрежетал ключ.

Под потолком громадным пауком распластался бронзовый канделябр, довольно ярко освещавший комнату. В канделябре горело несколько свечей – восковых и сальных. Светильник весь был покрыт оплывшим воском и жиром, и еще больше этого добра накапало на стоявший как раз под канделябром грубо сколоченный стол. Видимо, рука уборщиков не касалась поверхности стола уже давно, поскольку на столешнице образовалась гора воска и жира величиной с добрую шляпу. Стол имел еще одну странную особенность – под столешницей устроен был ящик, теперь выдвинутый, и в нем лежало нечто, весьма напоминающее птичий корм из разных сортов зерен.

В комнате царил жуткий беспорядок – все вещи были разбросаны, даже мебель сдвинута со своих мест. Языки пламени свечей причудливо играли на фоне оклеенных темно-красными обоями стен. Кроме фигур, появившихся на обоях благодаря колеблющемуся пламени светильника, была еще одна тень, обязанная существованием живому существу – семьдесят шестой по счету герцогине Гроун. Женщина возлежала на той самой отодвинутой от стены кровати, облокотившись на гору разнокалиберных подушек, и зябко поводила закутанными в черную шаль плечами. Длинные темные волосы герцогини были в беспорядке спутаны.

Глаза женщины были зеленоватого оттенка – точно у кошки, большие, хотя на ее лице они казались непропорционально маленькими по сравнению с остальными чертами. Вообще герцогиня Гроун была крупной и рослой женщиной.

Раскрыв глаза, она равнодушно наблюдала, как сидевшая на ее запястье сорока методично, один за другим, склевывала с ладони зернышки. На плече ее восседал крупный ворон – он спал, опустив голову с мощным клювом. На спинке кровати сидели еще две птицы – сова и горлица. Узкое окно было настежь распахнуто в ночь. Видимо, окно давно уже не закрывали, поскольку несколько веток плюща, обвивавшего стены замка снаружи, довольно по-хозяйски расположились на подоконнике. Там же, на подоконнике, сидело еще несколько птиц – да, пернатые всегда были страстью леди Гертруды.

– Ну все, довольно, хватит, я сказала, – обратилась герцогиня к непослушной сороке. – Я говорю, довольно на сегодня.

Словно повинуясь голосу покровительницы, сорока вспорхнула и, расположившись на спинке кровати, принялась деловито чистить оперение.

Леди Гроун небрежным жестом швырнула остатки птичьего корма на пол, и горлица, встрепенувшись, слетела со своего импровизированного насеста и, сделав круг вокруг канделябра, опустилась на пол и принялась собирать рассыпанные зернышки.

Герцогиня слегка приподнялась на локте, стараясь рассмотреть птицу на полу. Убедившись, что ее пернатая подруга надолго занялась зерном, женщина откинулась на подушках, разметав руки по сторонам. Лицо ее было совершенно непроницаемо. Взгляд зеленых глаз рассеянно скользил по краям паука- канделябра. Потом леди Гертруда заинтересовалась тем, как со свечей каплями падает вниз растопленный воск и, застывая, образует на столе причудливые фигурки.

Со стороны невозможно было бы определить, думает ли в настоящий момент герцогиня о чем-нибудь. Не поворачивая головы, она иногда переводила глаза в сторону окна, хотя там, без сомнения, разглядеть ничего было нельзя. Можно было предположить, что вынужденное безделье подсказало женщине идею – посчитать листочки на ветках плюща, однако сторонний человек, конечно, не мог ручаться за верность такого предположения. Достоверно было только одно – окно в этой комнате находится на расстоянии четырнадцати футов от земли.

– Ну вот, – задумчиво повторяла женщина, словно рассуждая, – вот оно и произошло. Вернулся, шельмец. Где он был все это время? Ну что скажешь, а? На каких деревьях сиживал? Сколько туч рассек своим крылом? Какой ты у меня красавец.

Столь ласковые слова относились к белесому грачу, что опустился на подоконник. Несомненно, появление птицы обрадовало леди Гертруду. Грач слегка наклонил голову, словно вдумываясь в смысл произносимых хозяйкой слов.

– А что, уже третья неделя пошла, – продолжала рассуждать вслух герцогиня. – Шлялся где-то, а теперь вернулся, прощения, наверное, решился попросить? А что, изголодался, наверное, на воле-то? Свободой, красавец мой, не всегда сыт бываешь.

Женщина слегка повернулась на бок и пригласила питомца:

– Ну, раз уж прилетел – входи, входи, не стесняйся.

Грач зашевелился, словно уловив смысл услышанного.

Птица внимательно смотрела на леди Гертруду, словно понимая, что происходит сейчас в ее душе.