Верцингеториг после этого сокрушительного поражения собрал остатки своих войск в крепости и сказал, что «начал войну не ради своих личных выгод, но ради общей свободы». Поэтому пусть соотечественники решат: выдавать его врагам живым или мертвым. Соотечественники решили спросить об этом Цезаря. Тот приказал выдать живым. Тогда великий галльский вождь, единственный, кто смог противостоять завоевателю на равных, надел свои самые лучшие одежды и на боевом коне выехал из крепости. Перед сидевшим на возвышении проконсулом Верцингеториг спешился и опустился на колени. Его заковали и отправили в Рим, где он еще долгих шесть лет будет дожидаться в тюрьме триумфа Цезаря, чтобы пройти среди других знатных пленников в процессии перед колесницей триумфатора, а затем его, следуя обычаям Рима, удавят.

Пленных под Алесией было захвачено так много, что Цезарь от своих щедрот подарил каждому солдату по рабу. Все были довольны. И седьмая книга «Записок о галльской войне» заканчивается такими словами: «На основании донесения Цезаря об этой победе в Риме назначается двадцатидневное молебствие». На пять дней дольше, чем предыдущее.

Собственно говоря, эти записки, как полагают историки, и были написаны после этой победы, когда он зимовал в городе Бибракте. Следующая книга, восьмая, повествующая о дальнейшем «замирении» Галлии, уже написана не им самим, а его легатом Гирцием, и мы лишь вкратце остановимся на событиях в Галлии в пятьдесят первом и пятидесятом годах, ориентируясь уже на Гирция. Его стиль, конечно, не идет ни в какое сравнение с Цезаревым, и автор восьмой книги о войнах в Галлии уже в первых строках признает «красоту и обработанность» сочинений своего патрона и просит читателя даже и не сравнивать в этом смысле себя с писателем Цезарем. Что касается «обработанности», то едва ли наш герой занимался редактурой. Она ему была не нужна. Прежде чем что-либо занести на бумагу, точнее на вощеные дощечки, он точно формулировал это в голове, и это чувствуется в каждой строке его сочинений.

После такого поражения галлам, казалось бы, следовало смириться, принять условия победителя и стать еще одной дойной коровой, то бишь провинцией, римского народа. Но галлы, в отличие от привычных к рабству и подчиненному положению восточных народов, которые в результате завоевательных войн лишь меняли господина, отличались непокоряемым свободолюбием и ни под каким видом не хотели быть рабами.

Убедившись, что, сколько бы они ни собирали людей для войны, а под Алесией их было двести пятьдесят тысяч, римляне все равно их победят силой оружия и стратегии, они решили поднимать восстания одновременно в разных местах, надеясь, что врагу будет не разорваться, именно это может стать путем к свободе.

Вот об этих локальных сражениях, в той или иной мере значимых, и рассказывает Гирций. Наиболее ярким эпизодом, пожалуй, последним в галльских войнах, можно считать осаду Уксеелодуна. Племя кадурков, оборонявшее этот город, могло выдержать долгую осаду – у них было достаточно хлеба и оружия. Но Цезарь очень торопился, срок его полномочий в Галлии уже истекал и, зная о происках Помпея, не желавшего себе никаких соперников, он стремился как можно скорее закончить «замирение» и ехать в Рим.

Полководец был очень раздосадован таким оборотом дела. Крепость взять было никак нельзя, а долгую блокаду он себе позволить не мог. Был придуман хитроумный план: крытую галерею подогнали под стены крепости, где был источник, снабжавший водой осажденных, скрытно провели подземные работы и «обесточили» водоносную жилу. Осажденные сдались не столько от жажды, сколько из убеждения, что источник внезапно иссяк не иначе как по воле богов.

Цезарь, как свидетельствуют древние авторы, был склонен к милосердию. Хотя автору не совсем понятно, что же древние считали милосердием, если миллион убитых галлов во время девятилетней войны не служит свидетельством жестокости?

Во всяком случае, Цезарь побежденных обычно продавал в рабство, иных миловал и, взяв заложников, отправлял на прежнее место жительства и лишь вожаков казнил; но в этом случае с кадурками он, вопреки обыкновению, по мнению древних, проявил жестокость: приказал всем защитникам Уксеелодуна отрубить правую руку. Представь себе, читатель, эту картину.

Впрочем, уходя из Галлии, ему не хотелось тут новых волнений, поэтому он прибег к тактике задаривания насаженных им царьков, надеясь на хотя бы временную преданность.

Отправляясь в Рим, он оставил вместо себя главным тут Тита Лабиена, что, как покажет уже ближайшее будущее, оказалось ошибкой: Лабиен переметнется на сторону Помпея, когда вспыхнет гражданская война.

Цицерон писал, что «она гражданская в том смысле, что родилась не от разногласий среди граждан, а от дерзости одного падшего гражданина». Имеется в виду, конечно, Цезарь. Но объективности ради, если исходить из анализа источников, надо сделать вывод, что Помпей встал первым на тропу войны, демонстративно не выполняя тех обязательств, которые были приняты в Луке.

Событийную канву, предшествовавшую переходу Цезаря через Рубикон, мы уже очертили в четвертой главе. После взятия Аримина в начале сорок девятого года войска «падшего гражданина» стремительно двигаются к Брундизию, где находится Помпей со своим войском. Гражданская война развязана, хотя итальянские города сдаются Цезарю без боя. В Риме паника, все бегут в Капую, полагая, что на столицу идет новоявленный Сулла. В этой суматошной спешке консул Лентулл не успел вывезти даже государственную казну.

После того как почти вся Италия оказалась в руках Цезаря, Помпей принял решение покинуть Апеннинский полуостров. В Брундизии, где была морская гавань, он спешно собрал флот и удерживал некоторое время город от атак Цезаря. На кораблях были установлены башни, с которых метательными снарядами отражались попытки противника взять город. Все улицы были перерыты рвами и сделаны непроходимыми еще и вбитыми заостренными кольями. Этим выигрывалось время для того, чтобы сделать все необходимые приготовления к бегству.

Когда наконец все было готово к отплытию, брундизийцы, как пишет Цезарь в своих «Записках о гражданской войне», «возмущенные притеснениями со стороны Помпеевых солдат и оскорбительным обращением самого Помпея», дали знать Цезарю сигналами из своих домов, что флот отплывает. Предупредили они и о перерытых и «заминированных» улицах и провели солдат к гавани обходными путями. Однако было уже поздно, удалось захватить лишь пару кораблей противника.

Преследовать неприятеля Цезарь не мог, кораблей не было, поэтому он направился в Рим. Было объявлено заседание сената, куда явились те, кто не успел либо не пожелал бежать вместе с Помпеем.

В своей речи к сенаторам Цезарь подчеркивал, что не хотел для себя никаких исключительных полномочий, а лишь в соответствии с законами и договоренностями с тем же Помпеем планировал добиваться консульства, а не диктатуры, которая де-факто была предоставлена сенатом Помпею. Он напомнил и об оскорблении и изгнании из Рима народных трибунов, а также и о том, что постоянно предлагал мирные переговоры.

Исходя из сложившейся ситуации, он предлагал сенату совместное правление, «но если они из страха будут уклоняться от этого, то он не станет им надоедать и самолично будет управлять государством». Вот так. Без обиняков.

И все же он предложил послать к Помпею переговорщиков, чтобы миром договориться о разделении власти, но никто не хотел ехать, потому что Помпей заявил перед отъездом, что того, кто останется в столице вместе с Цезарем, он будет считать своим врагом. Словом – «кто не с нами, тот против нас».

Убедившись, что сенаторы боятся Великого больше, чем его, он решил не терять даром времени и ехать в Испанию, где были сосредоточены основные воинские контингенты противника. Необходимо было обеспечить тылы, прежде чем преследовать Помпея, находившегося уже в Греции.

Решил он прихватить и государственную казну, хранившуюся в подземельях храма Сатурна, но ему в этом хотел помешать народный трибун Метелл, резонно аппелировавший к законам и пониманию того, что деньги государства собирались не для того, чтобы тратить их на междоусобную войну.

Цезарь на это сказал, по Плутарху, что «оружие и законы не уживаются друг с другом», и послал за людьми, чтобы взломать двери. Когда Метелл вновь попытался противодействовать, Цезарь посоветовал народному трибуну подорожить своей жизнью. «Знай, мальчишка, – сказал он, – что мне гораздо труднее сказать это, чем сделать».