колхозника были очень большие. Требовали 44 кг мяса сдать в год. А где возьмешь? Кормить скот нечем. Самим есть тоже нечего, все увезут» (Д.Ф. Устюгов, 1918).
Старики, чтобы выжить, вынуждены были отделяться от детей. Нетрудоспособные налоги не платили. Рушились вековые устои крестьянской семьи. «Главой хозяйства писали отца. И хотя и отец, и мать были уже нетрудоспособными, в семье числился трудоспособный (сын учитель), значит требовали платить все налоги. Хотя с учителей налоги не брались. Пришлось уходить на школьную квартиру. Так рушилась семья. Молодые уходили из деревни, старики доживали свой век и умирали. И остались вместо домов и даже многих деревень, которые подальше от райцентра, рябины, тополя, да заросли бурьяна и крапивы. Все, кто «более или менее», разбежались. А вернее сказать — разогнали» (А.В. Грязин, 1926).
Но страшнее многих налогов были государственные займы. Подписка на них была обязательной и принудительной. Но откуда должны были брать деньги крестьяне, не получавшие их за работу в колхозе («пустые трудодни»), а продукты личного хозяйства отдававшие на уплату налогов?
«А питались как? Картошка да хлеб, хлеб да картошка. Года бывали, что одним куколем да травой питались. В войну ведь мусор ели. Как, не знаю, люди и выжили. И в огородах ничего не росло. Видно, уж правду говорят, что беда поодиночке не ходит. А летом ребенки за пестом ходили, за ягодами, конечно, за кисленкой. А сейчас и пестов-то не стало.
А я про себя скажу, а ничего не было, ни единой лопотинки. Лапти носили. Валенки были, так они только на праздники, на вылюдье. Главное — налоги душили. Вот смотри, налоги какие платили: страховка — эту деньгами платили, налог военный, за бездетность налог опять же, налог на молоко, мясо, шерсть, яйца, потом заем еще, если заем маленький бывал. Бывало все ночи сидели: подписывайся и все! Да как я подпишусь, если у меня платить нечем? Ведь ни рублика не платили. Весной, помнится, раз не подписалась, так в сельсовет вызвали. «Надумала?» — спрашивают. «Да где, — говорю, — вот столько давала и больше мне взять?» Ну, уперлись: давай да давай. Я уж утопиться пригрозила, так тогда струхнули. Ладно, мол, пиши, что вчера говорила, на четыре сотни. Военный-то налог после войны порядком еще платили, точно не скажу, но долгонько» (Д.Ф. Зубарева, 1913).
Вот еще два свидетельства о том, как происходила подписка на займы: «Собирали по деревням государственные займы. Придет из района человек с бумагой, сколько нужно собрать денег. Соберут всех в одну избу и не выпустят, пока человек не подпишется на уплату назначенной ему суммы. Это тоже зависело от достатка семей. Кому побольше давали выплачивать, кому поменьше. Трудно было до того, что и теперь подумать страшно» (А.Д. Уракова, 1924).
«В 40-х годах были займы. Даже коллективизация проходила лучше. Работали на трудодни. Только на мясо, проданное свое, в городе мыла и сахару много не купишь. А тут заем. Собирали собрание. Не выпускали до тех пор, пока не сдашь деньги, пока не подпишешься. Это было настоящее зверство! В семьях жили бедно. У Анны Михайловны было 9 ребятишек, муж погиб на фронте, а требовали дать займ. Она выла и рвала волосы» (А.Л. Муратовских, 1926).
Под натиском налогов дрогнула основная опора крестьянского хозяйства 30-40-х годов, кормилица семьи — корова. Крестьянин сумел сохранить ее в годы коллективизации, но сороковые годы были к ней беспощадны. Во многих деревнях крестьянки вынуждены были держать «деревянных коров», как они с горьким юмором называли коз. «После введения продналога держать корову стало невыгодно. А ведь она была главной кормилицей для семьи. Платили за корову в год 800 рублей наличными, 200 литров молока надо было сдать государству. Сдавали ведь яйца, масло, зерно. У кого не хватало продуктов для сдачи, покупали на рынке специально, чтобы сдать».
Кроме прямых налогов, широко использовался временный бесплатный принудительный труд крестьян на лесозаготовках (причем зимой), на благоустройстве дорог, перевозке грузов (гужповинность), рытье окопов (трудовая армия) и во многих других случаях. Область давала распоряжение району, в районе раскладывали общее количество по сельсоветам, и председатель сельсовета назначал работников. Злобина Прасковья Васильевна (1909) вспоминает: «На лесозаготовку гнали. Не пойдешь — под суд! Вот мало платили за лесозаготовку. На десять ден — буханку хлеба. Пойдешь туда, накладешь сухарей. Песню складываешь:
Или:
Зимой в глубоком снегу женщины, дети, старики вручную валили огромные деревья, заготовляли дрова, вывозили их к станциям. Жили там же, в лесу, в бараках, на нарах, не раздеваясь, все вместе — парни и девушки. Местное начальство старалось назначать туда прежде всего молодежь, одиноких, несемейных женщин. Тяжелейшие условия работы в лесу вызвали массовые побеги, отказы. С ними боролись привычными тогда методами — суд, тюрьма. «В лесу были два года. В зиму два раза домой ходила. Как сменили Антона Ивановича (председателя сельсовета), так и нас сменили. На суд в тюрьму меня гоняли — в лес не поехала. Идем хохочем, думали, в милицию идем, дак ничего. А нас до ночи держали. Мишка наш говорит: 'У них дети плачут, а они тут сидят'. Вызвали к прокурору, тот спросил, сколько детей, и тут же отпустил. И сняли Антона Ивановича, а он 'ел' людей. Работали в лаптях. Веревка оборвется, ты идешь в портянках да чулках по снегу. Усадьбу-то на себе обрабатывали. Павел Яковлевич (председатель колхоза) стал ребятам пайки давать, мне дал. Все на себе пахали, и он с нами пахал. Антон Иванович, помню, говорил: 'Выезжайте за деревню, пропадете, дак и не больно надо'.
С 1928 года Ленька-то (сын) у нас был. Его взяли на море рыбу ловить, а оттуда еле привезли, и он умер. Месяцев шесть, очень мало проработал» (А.Т. Лукьянова, 1905).
Тяжелейший физический труд, который и мужикам бывал не под силу, пришелся на долю девушек и женщин-крестьянок 40-х годов на лесозаготовках. «Сначала ели то, что было из дома: хлеб, сухари. Потом стали выдавать по 300 г. печеного хлеба, а к весне эти же 300 г. неразмолотого пшеничного зерна. Жили в большом бараке. Большая русская печь посредине. Возле стен двухъярусные нары для спанья. Вечером, когда с работы вертались, печь вкруговую увешивали лаптями и онучами для просушки. В апреле было разрешено вернуться по домам. Около двух недель добирались домой на товарных поездах. Копейки в кармане не было. При себе немного муки, и когда удавалось раздобыть немного кипяточку, заваривали болтушку. Этим и питались. Добрались домой — и снова работа. Страшно болели руки, а ноги все чириями покрылись, да так дружно, что нельзя было обуться в лапти, не было места для лапотных веревок. Летом мобилизовали меня в лес. Призвали двоих нас тогда из деревни. Доехали до Зуевки, да и решили вернуться домой. Сбежали с лесозаготовок. А потом вскорости суд и приговор — 7 лет тюрьмы. Правда, просидели всего 2 месяца, был пересуд по кассационной просьбе брата, и меня освободили. Только домой вернулась, снова повестка на лесозаготовки. Больше не бегала. Всю зиму работала в омутнинских лесах. Снегу было до пояса, сосны в обхват. А на ногах лапти, бывало, и примерзали к ногам. Правда, что хорошим вспоминается, — была горячая пища. Весной вернулась домой. В 1948 году родился сын и из дома уже никуда не отправляли. В колхозе продолжала работать» (А.В. Ходырева, 1912).
Кроме лесозаготовок, было еще и восстановление угольных шахт, торфоразработки и многое другое. Людские ресурсы к концу войны уже истощились. Чтобы выполнить спускаемый сверху план, посылали
