— Но ты же бард, — согласился Ингкел, — с бардами всегда так. Они видят ухом… Зачем им глаза?

— Ты хочешь сказать… — тихо спросил Фома и запнулся.

— Ты будешь старшим своего гнезда. Ты будешь петь королеве. Ты прекрасен. Она прекрасна. Зачем тебе глаза?

С бардами всегда так… вон оно что… Я думал, это от слез. Я думал, это пройдет. Но это не пройдет… никогда. Значит, я слепну, думал Фома. У меня осталось мало времени. И я не убью себя. По крайней мере, сейчас. Королева прекрасна? Кто ее видел? Только бард, а он слеп, как крот.

— А сам ты когда-нибудь видел королеву, Ингкел?

— Если я выживу, — сказал Ингкел, — если я не умру со славой и с честью, тогда я стану старшим. Я стану старшим, попаду на запретный остров и увижу молодую королеву.

— Только тогда?

— Только тогда. Но старших мало. Остальные всегда умирают. Так заведено, ведь много старших не нужно. Быть может, — сказал он задумчиво, — после того, как ты спел нам, все будет по-другому? Мы все станем старшими? Мы войдем к вашим женщинам и обнимем их. Ах, как хорошо ты спел про любовь, маленький Фома!

В подтверждение своих слов он поднес к губам кончики пальцев.

— Погляди, Ингкел, — сказал тогда Фома, — не крадется ли кто в кустах? Я слышу какой-то шум.

И когда Ингел привстал в лодке, вытягивая шею, он поднял свой шест и с размаху ударил Ингкела по беззащитному затылку. Ингкел мягко осел, голова свернута набок, глаза открыты, и тогда Фома подхватил его на руки, пристроил его голову себе на колено и ладонью закрыл ему глаза.

— Я люблю тебя, Ингкел, — сказал он.

Он перегнулся через борт и положил Ингкела на воду. Тот остался лежать, покачиваясь на волне, волосы шевелились, точно водоросли, руки и ноги, обтянутые рыбьей кожей, сквозь зеленоватую воду были сами как белые рыбы-ленты.

Он медленно погружался на неглубокое дно, и лицо его, просвечивающее сквозь зелень, было мирным и нежным. Потом над ним сомкнулась тьма.

Фома тихо запел:

Он взял охапку копий и высыпал их в воду; копья легли на дно, взбаламутив ил, и он больше не видел лица Ингкела.

Он ударил шестом, и лодка, которая стала легче на одного воина, рванулась вперед по нейтральной полосе чистой воды.

Муравей, наверное, тоже думает, что его зовет что-то прекрасное, чему нет равного в муравьином мире…

Наблюдательная вышка росла сразу за высокой сеткой из колючей проволоки. Он видел ее словно в тумане, прожектор на башне — точно круглая луна за пеленой туч, глядеть на него было не больно, а в голове вместо медного гонга звучал тихий звон разбивающегося стекла.

Словно ваза, красивая разноцветная ваза с Суши, которую он в детстве взял в руки, чтобы налюбоваться как следует, и не удержал.

Падала и разбивалась…

Падала и разбивалась…

Он, по-прежнему подняв лицо к прожектору, встал в лодке, расставив ноги, чтобы не упасть, и закричал:

— Эй, на вышке!

В лицо ему ударил острый луч.

— Стой, где стоишь! — прокричали с вышки. — Кто ты такой, парень?

Прожектор чертил дугу света, открывая чужим взглядам одежду из рыбьей кожи, его собственную бледную кожу и волосы, подвязанные как для битвы.

— Перевертыш! — сказал он.

Рядом раздался всплеск. Пуля ушла под воду, окруженная серебряными пузырьками. Следующая уже не будет просто предупреждением, подумал он.

— Сюда идут кэлпи! — крикнул он, и лодка плясала на волнах в свете прожектора. — Много кэлпи. Объявляйте тревогу! Тревогу всем! Всем постам! Поднимайте вертолеты!

— Что ты врешь, парень! — крикнули ему с вышки. — Они сроду не нападали открыто. А вчера мы задали им такого жару, что они не скоро очухаются.

— Я говорю правду, — крикнул, захлебываясь слезами, маленький мальчик в нем, — пожалуйста, поверьте! Сюда идут кэлпи, они всех убьют, их много, я сам видел…

— Я открываю ворота, — сказал голос, — проходи, только быстрее.

Заскрипел ворот, и секция решетки поднялась настолько, чтобы в нее мог, пригнувшись, проскочить человек на лодке, и вновь опустилась.

Он зачалил лодку у подножия вышки; наверх вели железные скобы, они оставляли на руках следы ржавчины. Сколько железа, подумал он, зачем столько железа, когда можно договориться с деревом?

— Стой спокойно, парень, — сказали ему, — руки за голову!

Чужие руки быстро, профессионально обшарили его.

— Так и стой! Если ты вырос у кэлпи, они могли научить тебя всяким чудным штукам…

— Я бард, — сказал он, — бардов не учат убивать. Но сюда сейчас придут кэлпи, тысячи кэлпи, и каждый умеет убивать. Пожалуйста, свяжитесь с остальными постами, ну пожалуйста!

Один из дежурных пожал плечами и сел к рации. Фома видел только его спину и голову в венце наушников. Остальные по-прежнему держали Фому под прицелом.

— Я опередил их ненамного, — сказал он, — они скоро будут здесь. И они готовы умереть.

— Это мы им обеспечим, — сказал дежурный.

Далеко за горизонтом взвыла первая сирена, вскоре все пространство вокруг оказалось пронизано их ядовито-желтым пунктиром.

— Ну вот, все в порядке. Объявлена общая тревога. Почему ты плачешь, парень?

Я дважды предатель, думал Фома, сперва — потому что я пел для них, а теперь — потому что убиваю их. Но лучше так, потому что они самоубийцы, они готовы умереть и умрут, но так заберут с собой меньше людей. И мой отец останется жив. И никто не примет мою маму за дочь-сестру. Сколько времени прошло с тех пор, как меня здесь не было? Иногда мне кажется, дни, а иногда — годы. Кэлпи умеют что-то делать со временем? Или просто на запретном острове времени нет?

Внизу к шуму волн примешался грозный крик наступающих кэлпи.

Отсюда он казался бледно-красным, точно размазанный след светлой артериальной крови.

— Ты был прав, парень, — удивленно сказал дежурный, — никогда такого не видел!

Он был еще очень молод и родился уже после последней войны.

— Да их тысячи!

— Все кэлпи Дельты! — согласился Фома. Он отчаянно тер лицо, горевшее от слез и стыда. — Погодите! Я хочу с ними поговорить!

— Ты хочешь пулю, — сказал молодой дежурный.