– ничего подобного не ожидал! Деловито, серьезно – в деле – при стычках с конниками и постройке баррикад, весело и шутливо в безделье. Превосходное настроение!

Сейчас получил сведение: у Николаевского вокзала площадь усеяна трупами, там действуют 5 пушек, 2 пулемета, но рабочие дружины все же ухитряются наносить войскам урон. По всем сведениям, дружины терпят мало, – больше зеваки, любопытные, которых десятки тысяч. Все сразу как-то привыкли к выстрелам, ранам, трупам. Чуть начинается перестрелка – тотчас же отовсюду валит публика, беззаботно, весело. Бросают в драгун чем попало все, кому не лень. Шашками драгуны перестали бить – опасно, их расстреливают очень успешно. Бьют, спешиваясь с лошадей, из винтовок. Вообще идет бой по всей Москве! В окнах стекла гудят. Что делается в районах, на фабриках – не знаю, но отовсюду – звуки выстрелов. Победит, разумеется, начальство, но – это ненадолго, и какой оно превосходный дает урок публике! И не дешево это будет стоить ему. Мимо наших окон сегодня провезли троих раненых офицеров, одного убитого. Что-то скажут солдаты? Вот вопрос!»

Валентин Серов в то же время писал Александру Бенуа в Париж: «Об делах, творящихся в России вообще и в Москве у нас в частности – вероятно, уже знаешь.

Да – непонятное для меня вооруженное восстание, расчет на переход войск – все это оказалось неподготовленным, а в результате изрядное количество погибших, израненных лиц (больше любопытной публики), сожженных домов, фабрик. Войска оказались в деле подавления вполне на высоте своей задачи и стреляли из орудий по толпе и домам во все и вся гранатами, шрапнелью, пулеметами (шимоз не было), затем доблестные расстрелы, теперь обыски и тюрьмы для выясненья зачинщиков и т. д. и т. д. все как следует. В одном, пожалуй, были правы наши крайние партии, – что не следует очень доверять манифесту 17 октября…»

В Петербурге было гораздо спокойнее. О картинах, полных жестокости и бесчеловечия, Федор Шаляпин слышал чуть ли не каждый день, переживал, волновался за своих, оставшихся в Москве. Но гастрольный сезон начался, спектакли шли обычным порядком, Шаляпин принимает участие в «Фаусте», в «Мефистофеле», в бенефис оркестра, в сборном спектакле в бенефис хора… 18 декабря почувствовал себя неважно, послал Направнику записку: «У меня немного болит горло, и я, к сожалению, не могу рискнуть сегодня приехать на репетицию. Я уверен, что завтра все пойдет как надо, и Вы мне простите сегодняшний день». На следующий день, 19 декабря, на генеральную репетицию сборного спектакля, в котором впервые в Петербурге исполняли «Моцарта и Сальери», пришла вся семья Римского-Корсакова во главе с Николаем Андреевичем, сделавшим некоторые замечания по ходу репетиции.

Успешно выступив в «Моцарте и Сальери» – у многих были слезы на щеках, – Шаляпин стал готовиться к своему бенефису 30 декабря: для бенефиса в Петербурге, как и не так уж давно в Москве, Федор Иванович выбрал «Демона», впервые представал он перед петербургской публикой в этой труднейшей для него роли. Ничего драматического не предвещали репетиции с дирижером Эдуардом Андреевичем Крушевским, но накануне бенефиса, 29 декабря, у Шаляпина не выдержали нервы…

В Мариинском театре у всех нервы были на пределе: под влиянием революционных событий возникло недовольство в балетной труппе, чаще стали капризничать солисты; подали петиции ученики драматических курсов театрального училища, сначала мужской, а затем и женский хор предъявили Теляковскому ряд требований, которые невозможно было исполнить.

Чуть ли не каждый день Теляковский выслушивал ультиматум за ультиматумом, а тут еще оказалось, что много дорогих лож оказалось нераспроданными, и он вызвал барона Стюарта, друга Федора Ивановича, чтобы посоветоваться, как быть…

– Василий Дмитриевич! – сказал Теляковский, как только увидел барона входящим в его кабинет. – В кассе лишь десять тысяч, а должно быть пятнадцать. Федор Иванович может обидеться, но уж больно обстановка в городе и в театре неустойчивая, богатые не хотят рисковать, но и не пропадать же пустым ложам.

– Жаль, Владимир Аркадьевич, что вы так поздно мне сказали об этом. Я и мои друзья могли что-то придумать…

– А если мы часть билетов пустим в продажу по купонам, а часть раздадим даром среди артистов, может, таким образом чуть-чуть их успокоим.

– Я думаю, Федор Иванович окажет такую любезность своим коллегам в день своего бенефиса и пригласит их на свободные места.

В это время постучали. Дверь приоткрылась, и взволнованный чиновник сообщил Теляковскому, что Шаляпин на репетиции поругался с капельмейстером, скандалит, ворвался в режиссерскую, бьет головой об дверь, отказывается репетировать и плачет.

«Только этого и не хватало для полного счастья накануне Нового года», – подумал с горечью Теляковский и пошел на репетицию.

Шаляпин в своей уборной горько плакал, в отчаянии растирая слезы по щекам. Теляковский в растерянности не знал, что делать. «Что ж мы за люди, русские, если доводим до слез этого неповторимого гения, столько радости и счастья нам дающего», – подумал он. Шаляпин поднял голову, виновато встал перед «начальством»: нет, вовсе не потому, что начальство, а потому, что Владимир Аркадьевич был для него верным другом, не раз отводившим от него беду.

– Не могу я больше петь под этим безграмотным управлением. Ваш капельмейстер не чувствует моего пения. Это машина какая-то, заведенная мотористом, он не чувствует музыки. Не могу я петь, завтра меня ожидает полный провал. – Столько отчаяния послышалось в голосе великого певца, что Теляковский улыбнулся.

– Полно, полно, Федор Иванович! Вам ли обижаться на судьбу… Весь мир вскоре будет у ваших ног… Пойдемте ко мне, там спокойно поговорим.

– Вы не можете себе представить, Владимир Аркадьевич, как я разозлился на вашего капельмейстера, темпы перевраны, ритма нет, до того плохо вел репетицию, что мне показалось, уж не намеренная ли это провокация против меня… Не очень-то меня любят у вас, ох, завидуют.

– Надо еще раз попробовать, Федор Иванович, вы ж понимаете: завтра ваш бенефис, а кое-что необходимо и вам самому проверить. Времени терять нельзя.

Теляковский привел Шаляпина в директорскую ложу, усадил его в кресло и готов был чуть ли не смахнуть с его щек остатки слез, лишь бы успокоить взволнованного артиста. Он видел, что Шаляпин был расстроен, как ребенок, которого наказали, отобрав у него любимую игрушку.

– Завтра меня ожидает полный провал, и партия очень трудная для моего голоса, а голос совсем пропал, ничего не слышу… А с хором у вас наладились отношения? Или они по-прежнему хотят убрать Палечека? Должен сказать вам, Владимир Аркадьевич, что Палечек действительно присвоил себе право поставлять артистов на сцену Мариинского театра, мне прямо говорили, что не попадешь на сцену, если не возьмешь у него несколько уроков, естественно платных. Так что с ним давно надо бы разобраться и осадить…

Теляковский слушал Шаляпина и в знак согласия кивал: «Слава Богу, успокоился, заговорил о постороннем, далеком от него деле, скоро и совсем придет в себя. А то просто беда, сборы неполные, мог бы и сорвать свой бенефис…»

– Федор Иванович! Попробуйте еще, я буду в зале, послушаю, как пройдет репетиция.

Шаляпин почувствовал себя гораздо лучше, уверенно вышел на сцену, напуганный капельмейстер был внимательнее, репетиция была спокойно завершена к общему удовольствию.

И на следующий день Демон Шаляпина потряс сердца присутствовавших. Да и сами исполнители оперы были крайне возбуждены предстоящим действом. Уже в Прологе Демон подавлял своей страстностью, силой, и ясно было видно, что Добрый гений уступал поле битвы. Голос мощный, страстный, властный в каждом действии, в любой сцене убеждал в своей правоте. Особенно клятва Демона потрясла не только слушателей, но и исполнителей, все отступили перед ним, и Добрый гений в испуге отшатнулся от входа в келью, и бедная Тамара сомлела, сраженная вулканом чувств и ураганом страсти.

Теляковский радовался успеху своего любимца. Конечно, он ничуть не сомневался в том, что все пройдет прекрасно, но скандал на репетиции посеял сомнения в его душе. И слава Богу, что Шаляпин был в ударе. Буря восторженных аплодисментов поднялась, как только он вышел на сцену один.

Владимир Аркадьевич пошел в царскую ложу, где сидели великий князь Петр Николаевич с супругой Милицией Николаевной.