увидеть десяток искренне любивших его людей, чем вот такую публику, слившуюся для меня в одну густую, жирную тучу торжествующей пошлости.

– Трудно быть выше всех на целую голову, – задумчиво произнес Стасов слова, которые давно уж ему приходили в голову. – Сразу видно, что ты думаешь, как выглядишь в тот или иной момент своей жизни. Мне тоже было трудно… Страшно становится, когда узнаешь, что умирает человек в таком возрасте, если он к тому же полон творческих замыслов. Сочувствую вам и понимаю ваше состояние. Он и половину не сделал того, что ему предназначено судьбой. Прекрасный человек, говорите? Может быть, как-то не пришлось с ним близко познакомиться. А вот как писатель он меня разочаровал, скажу вам откровенно, как всегда и несмотря ни на что. Несколько лет тому назад мы познакомились с ним у Анны Михайловны Евреиновой, женщины довольно примечательной во всех отношениях, она и редактор «Северного вестника», и первая женщина в России, получившая степень доктора прав. Вот тогда-то Чехов мне и сказал: «Я самый искренний и верный ваш почитатель!» Но что мне в этом, когда мне он так мало нравился…

– Может, вы читали только ранние его сочинения? – спросил Горький.

– Да нет, Алексей Максимович, в прошлом году так уж получилось, что я решил проверить свое отношение к нему как писателю. Много времени ухлопал на чтение его произведений, читал я его после тяжкого трудового дня, чтобы передохнуть. И действительно, эти сочинения не утомят, читаешь и так легко идет, как по маслу, ни на чем не остановишься и не запнешься, все так и скользит, и едет, точь-в-точь на колесиках, мило, приятно, – так и проезжает, и уезжает, все мимо и мимо, ничего не остается, прочитал несколько страниц без труда, без забот, но и без малейшего осадка. Словно разбавленное молоко выпил. Прочитаешь, повернешься на левый бок, задуешь свечку, а в душе ничего не остается. Нет, это не мой писатель… А вот ваш друг Леонид Андреев пленил меня своими пронзительными рассказами. И как все-таки странно бывает, года три-четыре тому назад прочитал я что-то у Андреева, так он мне не понравился, ну, думаю, еще один писатель появился, какого буду презирать, а тут как-то взялся и прочитал. И просто сделал для себя открытие большого, крупного, просто великого писателя. Конечно, он в сто тысяч раз ниже Льва Толстого, но как писатели оба они принадлежат к одной и той же категории.

Горький и Шаляпин весело переглянулись, а Стасов, увлеченный своими мыслями, азартно продолжал:

– Вот мы привыкли считать, что у нас много талантов. И действительно, талантов много, то милых, то красивых, то даже сильных, но как все они слабы умом и духом!!! Пушкин – великий талант по форме, языку, скульптуре и краскам, но консерватор, ординарен, слишком недалек по мыслям, и в этом главная его слабость. Или возьмем Лермонтова. Кто же спорит, великий талант, но слабость та же: немощен по мысли и духу, совершенное дитя в этом смысле. А Гоголь? Великий скульптор и живописец, наблюдателен, постигает глубины человеческой природы и поведения, но ограниченность его все та же. Ну Тургенев – это красивый дамский писатель, ничтожный по содержанию, даже в «Отцах и детях». Достоевский – ретроград и ханжа. Островский – ограниченный купец или мещанин. Один Грибоедов выше их всех по мысли и по духу, но все еще европеец по настроению, не выше. Только Герцен и Лев Толстой – выше их всех и по мысли, и по способности понимания… И вдруг – этот ваш Леонид Андреев. Конечно, еще во многом слабый, еще немощный и даже безобразный иногда, но, однако ж, он в сто раз выше Короленко и Чехова, не говоря уж о других.

– Только что опубликована его замечательная повесть «Жизнь Василия Фивейского», я читал ее в рукописи, некоторые страницы так сильно написаны, что я просто не мог удержаться от слез, так жалко становилось отца Василия. А что вас особенно восхитило в Леониде Андрееве? – спросил Федор Иванович.

– «Рассказ о Сергее Петровиче», это что-то невероятное для русского. Этот «Сергей Петрович» – нечто вполне достойное встать рядом с лучшими сочинениями Мопассана, такими, как «На водах» и «Бесполезная красота». В России так никто из авторов не писал и не думал.

– А «В тумане», «Молчание», «Смех», «Стена»? – спросил ревниво Горький.

– Нет, Алексей Максимович, это никуда не годится; то, что нравится большинству публики, меня оставляет холодным. Это та же самая история, что и с Глинкой, и Львом Толстым и другими крупными людьми: публика вечно любит у них то, что у них послабее и поординарнее… А вот у Леонида Андреева есть еще одна чудная вещь: это «Петька на даче».

Горький, увидев юных Маршака и Герцовского, сказал:

– Простите меня, я вас покину пока, мне надо поговорить с вашими молодыми друзьями, Владимир Васильевич. Что-то есть в них притягательное.

Горький ушел, и Стасов почувствовал, что настал наконец тот миг, когда он полностью может наслаждаться беседой со своим любимцем, к которому у него тут же возникло много вопросов.

– А что ж вы, Федор Иванович, ничего не говорите про Италию? Как она встретила вас? Знаю, что успешные ваши выступления покорили итальянцев вновь. Но где подробности? Ничего не знаю про это, я не могу перенести такой неизвестности, вы сами понимаете.

При этих словах Шаляпин широко улыбался, зная, что Стасов будет настойчив до тех пор, пока не удовлетворит своего безмерного любопытства, и стал подробно рассказывать о своей недавней поездке в Милан и о своих выступлениях в «Ла Скала».

– Меня пригласили не только петь, но и поставить «Фауста». И в этом, я считал, заключается главная моя трудность, так как этими делами я никогда не занимался здесь. Но всегда принимал участие в своих постановках, так что, думал я, легко справлюсь с новыми обязанностями. Заказал Коровину декорации, Головину – костюмы, остались считанные дни до отъезда, а эскизов ни от того, ни от другого нет. И тут меня охватила паника… Как же так, ведь договорился с итальянцами, что я привезу эскизы декораций и костюмов, а ничего, оказывается, не готово. В отчаянии пишу письмо, сам я не мог заехать к нему из-за проклятой болезни ноги…

Стасов вопросительно посмотрел на него и обеспокоенно покачал головой.

– Да подвернул чуток во время спектакля, а нога и распухла. Но ничего, все прошло… Дорогой мой, ради Бога, прошу я его, как можно скорее приезжайте ко мне и покажите хоть какой-нибудь рисуночек Мефисто. Ну, как вы думаете? Через три дня мне отправляться в Италию, а ничего нет. А мне ужасно хотелось с ним переговорить, хотя бы на словах примерить костюм, дать путные объяснения портному. Ведь эскизы – это ж не костюм еще. Отчаянию моему не было конца.

– А раньше-то о чем вы думали, Федор Иванович? – строго сказал Стасов. – Ведь год почти прошел, как вы получили приглашение.

– О-о, не ругайте меня, Владимир Васильевич! Если б вы знали, как терзают меня своими приглашениями то туда, то сюда, просто хоть разорвись, а будь во всех этих местах. Головин-то, конечно, не подвел, тут же приехал, привез эскизы, подробно рассказал он, как делать костюмы, какую материю и какие краски употребить. Поговорили о моем гриме… А вот Коровин привез свои эскизы в последнюю, можно сказать, минуту.

Стасов всплеснул руками, словно бы осуждая неверных товарищей, на которых положился Федор Иванович:

– Да-a, Федор Иванович, странный мы, русские, народ, все в последнюю минуту, все в последнюю минуту, нет, чтоб…

– Нет, нет! Вы правы, такие уж мы… Но успокоило меня то, что итальянцы оказались и вовсе необязательными: я им передал эскизы, они пообещали сделать. А пока мы репетировали, выяснилось, что костюмы приготовить они не успевают, отговорившись тем, что не было достаточного времени, поздно я им передал эскизы. Я был страшно недоволен, огорчен, думал даже разорвать контракт, но итальянцы, такие славные ребята, бросились все уговаривать меня, убеждать, что костюмы будут соответствовать эпохе, будут красивы и художественны. Ну, убедили, поверил. А когда поставили декорации, то я ужаснулся увиденному, и вы поняли бы мое удивление – декорации были олеографического стиля по тонам и письму. Я был возмущен до глубины души. Как же так? Вы пригласили меня ставить оперу, я заказал эскизы декораций и костюмов тем художникам, которых люблю и которым верю, они выполнили эту работу превосходно, осталось только по их эскизам написать декорации и сшить костюмы. И что же? Отказываюсь ставить свое имя как постановщика. Ну, Владимир Васильевич, вы знаете итальянцев, подняли такой шум, гам, уговаривая меня, что декорации превосходно сделаны, а директор произнес такую извинительную речь, что мне ничего не оставалось, как пойти на попятную. Оказалось, что художники-декораторы театра обиделись