Мужской хор проклятых Властелином небес духов требует мщения. В ответ ликуют небеса. И тут луч прожектора пронизывает темноту, и зрители увидели словно прикованного к скале Демона, одной рукой он опирался на выступ в скале, а другая в тоске закинута за голову. Луч прожектора скользит по его фигуре, и зрители успевают разглядеть его прекрасное лицо с черными горящими глазами, полюбоваться его волнистыми черными волосами, свободно спадавшими на грудь, плечи и спину; могучая шея и обнаженные мощные руки наглядно свидетельствовали, кто властелин здесь, среди этих гор и долин. А длинный, бесформенно спадающий до пят плащ, словно сотканный из полос черного и серого цвета и окутанный лиловым туманом, создавал иллюзию чего-то фантастического и неопределенного. Но зрители заметили и боевой панцирь поверженного архангела, плащ, похожий на лохмотья, – это настоящее падшего ангела, панцирь – прошлое.

Могучий и прекрасный голос словно ударил по сердцам зрителей – столько в нем было трагической тоски, мощи поверженного, но несломленного воителя, столько в нем было отчаяния, презрения и безысходного страдания. Он проиграл, соратники повержены и не придут к нему на помощь. Он обречен на одиночество. Ничего не осталось в его душе, кроме муки и озлобления.

Через мгновение Демон возникает на скале, высокий, могучий, и, простирая руку к небу, грозно бросает:

Он готов сразиться вновь с достойным противником, все увидели панцирь на его груди и что-то сверкнувшее в руке, как бы мгновенно обозначившее огненный меч. Но вместо архистратига – перед ним возник весь в белом Ангел, передавший ему угрозу небесного властителя.

Демон грозен, беспощаден, готов растерзать это слабое существо, он уже наплывает на Ангела, который поспешно уступает поле битвы и прячется в горах. Сейчас последуют гром и молнии в ответ на оскорбление небесам. Но по-прежнему властвует тишина над тем миром, где он пока царствует. И Демон сникает в тоске, садится на камень, застывая как изваяние. Лохмотья туч наплывают на него и скрывают от зрителей. С падением занавеса зрители облегченно вздыхают – наконец-то можно хоть минутку передохнуть.

И действительно, после Пролога начинается традиционное оперное действие. Коровин и здесь поразил истинной художественностью открывшихся перед зрителем декораций. Прекрасная солнечная Грузия. Настоящий замок Гудала. Мелодичный женский хор, грузинки с кувшинами на левом плече, стройные, гибкие, веселые, красивые. По стершейся лестнице замка спускается прекрасная Тамара, такой красоты еще не было в мире. Она молода, ждет своего жениха Синодала, который уже в пути, чтобы обвенчаться с ней. Казалось бы, ничто не помешает их счастью. Но как раз в это время снова на скале появился Демон, пораженный красотой и счастьем Тамары. Никто не должен быть счастливым и на земле. Исчезли скука и уныние на лице Демона, он должен обольстить Тамару и разрушить ее счастье. Это в его власти и его возможностях. Как на жертву смотрит Демон на Тамару, и мурашки пробегают у зрителей от дикого, мрачного взгляда, в котором чувствуется приговор, обжалованию не подлежащий. Такой Демон вполне может обольстить, а затем с наслаждением погубить прекрасную Тамару. Все темное и злое в этот миг было воплощено в Демоне Федора Шаляпина. А ведь по театральной традиции Демон должен был сразу влюбиться в Тамару. Но нет, Демон Шаляпина не таков. Он замыслил дурное. Он обольщает ее:

Истинные театралы замерли, зная, как трудна следующая фраза…

И вздохнули с облегчением – Шаляпин блестяще преодолел первый, можно сказать, порог оперы Рубинштейна.

В антракте только и были разговоры об опере и главном ее исполнителе.

Тихонов-Серебров, находившийся в ложе номер 13 вместе с Горьким и его друзьями, был свидетелем такого разговора:

– Не хватает только, чтобы Демон разбрасывал прокламации… «Долой самодержавие!» И почему он в лохмотьях? – недоумевал известный критик, привыкший к традиционному исполнению «Демона».

– Босяки теперь в моде, – скептически улыбнулся не менее известный журналист.

В это же время дотошный Дорошевич сновал между друзьями и знакомыми и перебрасывался с ними мимолетными фразами:

– Вы помните скучающего Демона, каким он представал перед нами десятки раз, лежащего на скале, усталого, унылого и разочарованного? Такой Демон казался нам повторением Евгения Онегина. И мы все в один голос сочувствовали, глядя на такого Демона: «Бедный Онегин! Так молод и так уже разочарован!» А шаляпинский Демон каков? А-а?

– Лермонтовский, доподлинно лермонтовский Демон, которого мы почувствовали по-настоящему впервые.

– Скорее врубелевский.

– Ах, как я волновался, возьмет Федор «царицей мира» или сорвет. А здесь так легко сорваться с басовой партии. И как он исполнил, ни одному баритону так не удавалось. После этого можно было дух перевести. Теперь для него ничего нет страшного.

«Удивительный народ… Вчера только издевались над Врубелем, обзывали декадентом, вкладывая в это словечко самый ругательный смысл, а сейчас пользуются этим именем, чтобы выразить самую лучшую похвалу, – думал Дорошевич, привычно лавируя в публике. – Я не знаю, читал ли заболевший Врубель эти бесстыдные отзывы в критике и на выставках, не эта ли хула повергла его в смятение, мешала ему бороться с недугом, резала ему крылья в минуты вдохновения. А за что обычно ругают художников, артистов, писателей? За то, что он смел писать, творить так, как думал? За то, что оставался самим собой, не подлаживаясь к потребностям толпы и своего времени? А не так, как принято, как полагается, как каждый лавочник привык, и все должны потакать его вкусу… Пожалуй, лучше поддержать мысль, что Шаляпин дал врубелевского Демона, это будет вечер не только Шаляпина, но и реабилитацией большого художника. А уж Демон Лермонтова сам за себя постоит. Как много значит сегодняшний вечер. Вот Шаляпин вместе с Коровиным представили Демона, несколько похожего на врубелевского, и толпа готова поклоняться чуть ли не позабытому художнику…»

– Что вам больше всего нравится у Шаляпина? – спросил Дорошевич знакомого баритона, некогда считавшегося лучшим Демоном.