На одном из банкетов или музыкальных вечеров действительно Мария Гавриловна уговорила Федора Ивановича принять участие в оперетте «Корневильские колокола» Планкетта, исполнить в ней роль Гаспара. Этот спектакль будет дан в пользу Русского театрального общества, которое возглавляла М.Г. Савина. Естественно, она привлекла для этого спектакля лучшие силы Мариинского и Александрийского театров: сама Савина, Мичурина-Самойлова, Давыдов, Варламов, Медея Фигнер…

В том же разговоре Мария Гавриловна сказала, что заходила как-то и к Леониду Собинову «с низким поклоном», уговаривала его приготовить партию Гренише. Вроде бы согласился Собинов, но тут же почему- то спросил: «А Шаляпин будет участвовать в спектакле?»

Федор Иванович по-прежнему дружен с Леонидом Собиновым, но почему-то все чаще господа чиновники ставят их в разные спектакли. Этого можно было не заметить, разный репертуар, разные интересы чисто творческого характера. Но Гречанинов в специальном письме прямо просил начальство, чтобы в премьере его оперы «Добрыня Никитич» участвовали Шаляпин и Собинов. А начальство направило Собинова в Петербург для участия в спектаклях Мариинского театра. Шаляпин недоумевал, когда узнал, что Алешу Поповича исполняет Лаврентий Донской, тенор неплохой, но далеко не Собинов.

Федор Иванович перед самым отъездом в Петербург случайно встретился с Леонидом Витальевичем и задал ему вопрос, почему он отказался выступать в «Добрыне Никитиче», и начальство убеждало все труппу, что Собинов отказался от участия в премьере, и автор был совершенно уверен в этом.

Немало Федор Иванович был удивлен, когда узнал, что Собинов тоже был раздосадован самоуправством театрального начальства.

– Неладное творится в нашем королевстве, Федор. Гречанинов просил меня подготовить партию, начальство знало об этом. И вот я получаю от Гречанинова письмо, из которого узнаю, что премьера назначена без меня. А потом я уж из московских газет узнал репертуар Большого театра. «Добрыня» идет 14 октября, а я еще в это время должен находиться в Петербурге. Каково? Я выразил удивление режиссеру Монахову, он спросил Теляковского, который тоже удивился и сказал, что «Добрыня» идет, кажется, 20-го. Кажется! Понимаешь, Теляковский даже не знает репертуара в Большом театре. Тютюнника я просил передать фон Боолю, что я приеду лишь 16-го и что ранее 26 октября участвовать не могу, но что если опера пойдет без меня первый раз, то я отказываюсь от партии. Ну, ты знаешь нашего Тютюнника, я поджег его своим категорическим заявлением, надеюсь, что он сделает много неприятностей нашей Конторе. Я об этом рассказал лишь Головину, а Монахов мне уже передавал, что Теляковский расстроен и будто я его расстроил своими рассказами о наших московских порядках. Вероятно, Головин рассказал Теляковскому о моем недовольстве, а впрочем, черт их разберет. Все они один другого стоят. Пусть теперь этот линючий фон Бооль расхлебывает. Дорого ему вообще обойдется его чиновничья тупость и формализм.

– В таком случае никаких к тебе претензий не может быть ни со стороны автора, ни со стороны журналистов… Вся вина лежит на нашей Конторе московской и ее глупых чиновниках, которые все еще надеются управлять нами. Но вот у меня, Леня, личная просьба: в январе мой бенефис, скорее всего, это будет «Демон», так что прошу Синодала спеть, я заявку сделаю через Теляковского, не посмеют отказать.

– С удовольствием, Федор, ты же знаешь, как я тебя люблю.

Редко стали встречаться, а потому Федор Иванович заранее предупредил входящего в моду Леонида Собинова о своем бенефисе в январе будущего года.

15 ноября Федор Иванович был приглашен на симфонический концерт, в котором принимали участие его друзья: Александр Ильич Зилоти – как организатор и Сергей Васильевич Рахманинов – как исполнитель.

Один из участников этого концерта, Александр Федорович Гедике, выступивший со своей Первой симфонией, оставил любопытные подробности этого концерта и состоявшегося после этого ужина:

«Исполнению моей симфонии помог Сергей Васильевич, который рекомендовал ее Зилоти. Последний и дал мне возможность самому дирижировать. Дни, когда происходили репетиции к этому концерту, совпали с одним из самых сильных наводнений в Петербурге. Все торцовые мостовые всплыли, из водосточных отверстий били огромные фонтаны, и Нева мчалась вспять клокочущей пеной, так что петербуржцам было не до нашего концерта. Концерт этот все же состоялся, хотя многие, имевшие билеты, из-за разведенных мостов попасть в концерт не смогли. Первым номером прошла, и довольно успешно, моя симфония. После антракта Сергей Васильевич играл свой Второй концерт, уже горячо любимый и понятый москвичами, но мало известный петербуржцам. Концерт произвел впечатленье и имел успех, но гораздо меньший, нежели я ожидал. Особенно поразило меня то, что игра Сергея Васильевича, неподражаемая и не имевшая себе равной, осталась недооцененной и непонятой. Словом, лишний раз пришлось убедиться, что выдающиеся сочинения весьма редко воспринимаются сразу, и даже такие ослепительно яркие, как Второй концерт Рахманинова.

После концерта Рахманинова исполнялась кантата И.А. Римского-Корсакова «Из Гомера» и в заключение – «Мефисто-вальс» Ф. Листа. По окончании концерта мы были приглашены к А.И. Зилоти на ужин. Собралось очень много музыкантов, как петербуржцев, так и москвичей, приехавших на этот концерт. За ужином почти рядом с Сергеем Васильевичем сидел Ф.И. Шаляпин, который довольно неожиданно провозгласил тост за приехавших молодых московских музыкантов. Он сам был лишь очень на немного старше нас.

Все было бы ничего, если бы он не прибавил во вступлении к тосту, что берет на себя смелость говорить этот тост «от лица русской музыки Николая Андреевича Римского-Корсакова». Слова эти произвели сильнейшее впечатление, особенно на хозяев дома. Александр Ильич и Вера Павловна были просто ошеломлены, а Сергей Васильевич крикнул громко Федору Ивановичу: «Замолчи, Шалтай-болтай!» – на что Шаляпин еще громче прокричал: «Молчи, татарская рожа!» – после чего начался тост примерно такого содержания: «Выступая от имени Николая Андреевича и зная его теплые чувства к молодым музыкантам, я хотел приветствовать наших молодых друзей – Сергея Васильевича и Александра Федоровича – и пожелать им дальнейших успехов на их жизненном пути». Все присутствовавшие хорошо помнили неудачу Первой симфонии Сергея Васильевича в Петербурге и что именно Николай Андреевич отнесся к этой симфонии холодно и несочувственно, так что выступление Шаляпина было до дерзости бестактно. Все были озадачены, а Римский-Корсаков, сидя рядом с Глазуновым, нагнулся над своей тарелкой и не поднимал глаз. За весь ужин он не произнес ни слова. Хозяева были очень недовольны этим эпизодом. Много лет прошло с тех пор, но впечатление, произведенное этим тостом Федора Ивановича, до сих пор так во мне живо, как будто все это произошло вчера».

Вполне возможно, что наш герой порой выступал дерзко и бестактно. Но в этом случае позволю не согласиться с почтенным мемуаристом, вспоминавшим этот эпизод много лет спустя, хотя и утверждавшим, что хорошо помнит этот эпизод, «как будто все это произошло вчера». Прежде всего, не стоило бы А. Гедике обижаться на то, что Шаляпин назвал и его, и Рахманинова молодыми, хотя «он сам был лишь очень на немного старше нас». Разве дело в возрасте? Гедике выступил с Первой симфонией, а Рахманинов не был еще признан как композитор в Петербурге. А. Гедике вспоминает, что Римский-Корсаков сидел рядом с Глазуновым, который своим дирижированием загубил Первую симфонию Рахманинова несколько лет тому назад. И выступлению Шаляпина с тостом, я уверен, предшествовал разговор с Рахманиновым, в ходе которого Федор Иванович пообещал Сергею Васильевичу «надерзить» тем, кто его не признал. Отсюда – «Замолчи, Шалтай-болтай». Рахманинов никак не ожидал, что Шаляпин действительно произнесет свой открыто полемический тост в присутствии Римского-Корсакова да еще от его лица. И уверен, Шаляпин действительно воспользовался случаем, что присутствуют петербургские тузы, которые «отнеслись к нашим москвичам Саше Гедике и Рахманинову весьма скептически и холодно», как писал Николай Мети ер своим родителям 16 ноября 1903 года, и в пику им произнес свой тост.

Излишне драматизирует А. Гедике и впечатление, которое произвел этот тост. Возможно, мемуарист не уловил в то время юмористический подтекст слов, произнесенных Шаляпиным от лица Римского- Корсакова. Начинающему музыканту могло показаться дерзким то, что Шаляпин напоминает маститому Римскому-Корсакову и Глазунову, своему близкому другу, что они ошибались в оценке таланта Рахманинова.

Так что ничего дерзкого и бестактного я не вижу в этом эпизоде.

И ни Зилоти, ни Рахманинов, ни Римский-Корсаков ничуть не изменили своего доброго отношения к