явившиеся в полном составе во главе со своим старостой господином Дягилевым были очень довольны декорациями и костюмами, им, говорят они, не хватает некоторой законченности. Вот в этом-то и беда господ декадентов: незаконченность они возводят в принцип своей школы, а незаконченность уводит к бесформенности вообще.

– Нет, Владимир Васильевич, иной раз эта бесформенность очень выгодна и удачна в театре. Вот Константин Алексеевич делает костюмы для моего Демона, в роли которого я выступлю в свой бенефис в январе будущего года. Разве отточенность формы годится для этой роли? Вы можете представить в театре, на сцене, реалистического Демона?

«Эх, как заговорил наш Федюшка, казанский мужик», – промелькнуло у Стасова, сумевшего скрыть удивление от слов Шаляпина.

– И Коровин поэтому предлагал мне эскизы, наброски возможных костюмов Демона и декораций обстановки, в которых можно было бы его представить. Оказывается, быть театральным художником не так-то просто, я все его эскизы представил и забраковал. Он согласился со мной и сказал, что он еще не все продумал.

– Но как же не думать-то, на то она, голова-то, и дадена. Со мной в эту зиму и лето произошли поразительные вещи… Просматривал я как-то свои записки давних лет. Столько их накопилось за многолетнюю литературную жизнь. И, разбирая старые тетради, старые записки, записочки и заметки на миллионе отдельных бумажек, я удивился, сколько, оказывается, у меня общего с тем, что написано у Льва Николаевича в его книге «Что такое искусство». Я давно собираюсь написать «Всеобщий разгром», про который я жужжу вот уже несколько лет всем в уши, в том числе и Льву Великому, который сильно одобряет мой проект… И вот привел в порядок некоторые записи и увидел, сколько сходного, кроме, конечно, немногих пунктов, где у нас значительные расхождения: про Господа Бога, про Господа Христа, про христианскую мораль, религию да еще про множество картин, статуй, архитектур и музык, которых он никогда не видел и не слыхал, а если бы и видел и слышал, то не был бы способен оценить и понимать: у него только ужасно верны и хороши все общие соображения. Ну что нового он мог высказать об искусстве Ренессанса? Как раз он спрашивал меня об этом в письмах, о Рафаэле, Леонардо да Винчи, Микеланджело. А я ему отвечал, что это никуда не годное и постыдное время аристократического, папского и кардинальского искусства, затоптание в прах всякого искусства народного и национального. А сколько мы еще говорили с ним про Данта, которого не люблю и не признаю, про Мильтона… О ком мы с ним только не говорили. И про Виктора Гюго, которого обожаю, кроме его дурацкой и гнилой риторики…

– В Москве все говорят о постановке «Юлия Цезаря» во МХТе, особенно удачен Качалов в роли самого Цезаря, поругивают Брута в исполнении Станиславского…

И снова Стасов пришпорил своего коня и ринулся в бой: только недавно много говорили с Толстым о Шекспире, и на этот раз много сходного обнаружили в своих воззрениях.

– Со стороны Льва Великого началась громадная атака на Шекспира. И тут у нас почти полное совпадение. Можете себе представить, я написал статью «Венецианский купец» для Брокгауза и Ефрона, читал ее на благотворительных вечерах еще в прошлом году, первоначально предназначалась для одного шекспировского издания. Все время думалось, что это второстепенная вещь Шекспира, слишком много в ней погрешностей сюжета. Но потом стал вчитываться, особое внимание обратил на слова Шейлока: «Вы (т. е. христиане) учили меня всем гадостям – и я теперь исполню их…» – и пришел к выводу, что «Венецианский купец» просто выше всех остальных трагедий Шекспира вместе с «Гамлетом». Мне кажется, нигде он не поднимался так высоко и не спускался так глубоко. Все эти архигениальнейшие вещи: Лир, Отелло, Кориолан, Ричард, Ромео, Макбет – как ни велики, а все ниже! Что трактуют эти трагедии? Ромео – любовь; Отелло – ревность; Кориолан – самолюбие; Макбет и Ричард – властолюбие и жадность силы; Лир – отцов и детей; один только «Гамлет» и «Шейлок» созданы на сюжеты в тысячу раз выше тех, остальных. Эти две – первые две в мире вещи, по части драмы, трактуют судьбы народов и всего человечества, отношения одной части народов к другим всем. Лев Николаевич, конечно, судит Шекспира строже, иной раз бьет наотмашь, не особенно заботясь, попадет по цели или нет. Ну, тут ему только Бог судья…

Стасов и Шаляпин, стоя у окна, видели, как собирались гости, раскланивались, особо дорогим махали рукой в знак огромного удовольствия… и продолжали разговаривать. И каждый из приглашенных, взглянув на двух друзей, раскланивался в ответ, делая вид, что они тоже очень заняты своими разговорами, встречей с друзьями. Хозяин дома, Александр Глазунов, увидев, что все в сборе, объявил порядок музыкального вечера…

– Нигде я уже не могу быть просто слушателем, зрителем, Владимир Васильевич, повсюду я лишь артист, от которого ждут только пения, забавных историй, потому что все уже знают мою жизнь, полную приключений, забавных анекдотов. А так хочется уединения, надеялся найти уединения у Кости Коровина в его имении, но не тут-то было – охотники, рыболовы, местные крестьяне постоянно толкутся у него, а то заглянул гофмейстер великой княгини, ну, Горького я сам приглашал. Так вот и постоянно на людях…

– Это ж замечательно! Без людей я не могу и дня прожить. Вот хотя бы сегодня одна за другой были: Александра Николаевна Шульгоф, ей надо было все узнать о женском труде и вышиваниях в России в XII веке; вторая – Гриневская Изабелла, ах, какие у нее чудесные еврейские глаза, она благодарила меня за то, что ей написал Лев Толстой после моего разговора о ней, потом пришла Ольга Александровна Гнилоевская, тоже благодарила, вспоминала старые времена… Все это уносит пропасть времени, но без людей я не могу. Вот вы говорите – уединение, одиночество, для меня это была бы чистая анафема. Как? Жить без людей? Жить без самого большого общения, сообщения, приобщения, потрясения, влечения, движения – да ни за что на свете! Черт бы взял все эти красоты природы, самые распрекрасные, если я не встречаюсь с людьми. Только люди, люди, люди! Особенно такие, как Лев Великий, Федор Шаляпин, распрекраснейший наш Глазун…

Музыкальный вечер начался. Играл Глазунов, братья Блуменфельд, пел Федор Шаляпин…

30 октября 1903 года Стасов собирался в гости к родным, но пошел на вечер к Глазунову. И вот что он написал П. Стасовой: «А вместо того, в 10 часов вечера попадаю к Глазуновым (получил только сегодня днем приглашение), потому что будет Шаляпин и будет пение, каляканье великое, объятия, тосты, музыка и проч. и проч.».

И еще одну любопытную подробность можно узнать из другого письма Стасова: «А Шаляпин недавно на одном ужине провозгласил мне тост, как «художественному и музыкальному подстрекателю», и прибавил, что у него от меня все нервы дрожат! Каково, каково, каково???!!!»

31 октября, 3, 6, 10 ноября Федор Шаляпин участвовал в «Псковитянке», 4 ноября – в «Князе Игоре», встречался с друзьями, обедал в ресторанах, играл в карты. Все шло привычно, хлопотно и азартно. Об одиночестве как желанном отдыхе и не помышлял.

12 ноября – концерт в зале Дворянского собрания с участием А.И. Зилоти и А.И. Корещенко. На концерт приглашает старого друга В.В. Андреева: «Прости и попроси прощения у твоей мамы. Вчера никак не удалось приехать к вам – зарепетировался. Посылаю два билета на сегодня. Мой концерт». Посылает билеты и Теляковскому с запиской: «…счастлив безмерно буду Вас повидать сегодня в моем концерте».

А после концерта – ужин в ресторане Кюба, среди гостей был и старый друг по Тифлисской опере Павел Агнивцев. Вспоминали Тифлис, начало своей артистической карьеры, решили дать телеграмму Д.А. Усатову: «Дорогой учитель! Спевши блестяще свой концерт, с искренним чувством любви вспоминаем дорогого Дмитрия Андреевича и пьем за его и супруги его здоровье. Шаляпин и Агнивцев».

14 ноября, в день выступления в «Князе Игоре», он получил письмо от Марии Гавриловны Савиной: «Погибаю я, можно сказать, за мою любовь к Вашему таланту, господин Шаляпин! Наслушалась я Вашего пения до воспаления в ухе (адски дует со сцены) и с самой «Псковитянки» сижу в одиночном заключении: ни говорить, ни слушать не позволяют. Репертуар остановила на целую неделю!

Посылаю вам «классическую» роль и ноты, а что касается длиннот в прозе (если таковые найдете), то от Вас зависит уничтожить их.

Относительно репетиций условьтесь с Г. Монаховым, а насчет костюма и парика я уже Вас просила. Если выздоровлю до Вашего отъезда, то загляну в театр. «Забегу, как коров погоню, – не удержит мое сердце!»

До свидания! Спасибо!

Савина.

P.S. Очень хотела бы показать Вам детский приют и убежище, да не поймаешь Вас».