этой темной силы, которая так легко и просто разрушает множество сил, именно тех, что держат в плену предрассудков свободный дух человека. Это, Федор, ужасно. Вот трагизм талантливого человека. И ты, Федор, дуришь последнее время, увлекаешься этой чепухой.

– Ну, я-то чуть-чуть иной раз, это ты, Алекса, брось, меня пьяным еще никто не видел. А так, для веселья, чего ж не выпить в хорошей-то компании.

– Да я это к слову, уж очень гнусная пакость эта водка, сшибает с ног чаще всего таких талантливых людей, заметных, ярких при своем появлении, а потом они столь же быстро тускнеют, сходят со сцены, где могли бы долгие годы блистать, если бы не увлекались этой заразой. От этой проклятой болезни у Леонида Андреева родилась боязнь чего-то, непонятный мне некий страх. Ты, надеюсь, не обвинишь меня в самохвальстве, но вот я – ничего не боюсь и страстно хотел бы передать ему и всем таким же страдальцам мое мужество, оно есть у меня, я это чувствую, ощущаю. Что делать, как внушить ему необходимость лечиться? Теряюсь… А ведь знаю, что это возможно. Вот на днях был у меня наследственный алкоголик. Лечился гипнозом, есть такая специя, приводящая человека в гипнотический сон. И вот этот потомственный алкоголик не пьет третий год и не чувствует надобности в этом. А есть еще какие-то яды, какие-то кислоты, огнем как-то лечат – все надо попробовать, а избавиться от этого унижения, от этой дьявольщины… Черт знает, как можно себя так опускать…

Все, что Горький говорил с такой страстью и неподдельною искренностью, мгновенно отражалось на лице его, но под конец этого монолога под усами мелькнула добрая улыбка.

– Все это время я перечитывал его первую книжку, а сейчас дочитываю рукопись новой повести для сборника этого года.

– Как называется? Я тоже очень люблю Леонида и как человека, и как писателя.

– «Жизнь отца Василия».

– Леонид читал мне этот рассказ, не до конца, правда, не дописал, еще работает. Удивительно сильная вещь, я ревел как баба, беспощаден он к сегодняшней жизни нашей, ничего светлого, один мрак.

– Ну, он взял просто такую судьбу человеческую, над которой и в самом деле тяготел суровый, загадочный рок. Сколько таких проклятых неведомым проклятием. Только это тяжелое бремя печали, болезней и горя, которое обрушилось на отца Василия, пожалуй, вполне ведомо, и возникает оно вполне закономерно от неправедного устройства нашей общественной жизни. И кто может быть счастлив в этой жизни?

– Ты не прав, Алекса! Когда умер Игорь, мой старшенький, мне казалось в дни похорон и после, что жизнь кончилась, а сейчас чувствую, что жить можно и нужно… И Леонид превосходно описал это состояние, когда из человеческого сердца словно бы уходит горе и наполняется заново надеждой, светом, желанием создать новую жизнь… Ты помнишь, как тяжко переживает смерть сына Василия молодая попадья?..

– Да, я уж прочитал эти страницы…

– И на всю жизнь почувствовала она страх к ярким солнечным дням… И после похорон своего Васеньки она все твердила: «Господи, возьми мою жизнь, но отдай мне дитя». И все ходила по дому, вяло бродила, все искала что-то, перекладывала с места на место все, что подворачивалось на глаза, то ключи, то стакан, то ложку… Вроде бы находила то, что искала, но вновь и вновь искала что-то, а тревога на ее лице становилась все заметнее и острее. А потом стала пить… И в темноте, наглухо закрывая у себя ставни, опрокидывая рюмку за рюмкой, она вспоминала своего погибшего сына, плакала, говорила сама с собой и все об одном и том же, о тихоньком черном мальчике, который жил, смеялся и утонул. Как точно вы, писатели, умеете обрисовать человеческое состояние в эти горькие минуты, как и возрождение человека к жизни. И у нее явилась мысль – родить нового сына. Эта надежда вернула ее к жизни, родит сына, и в нем воскреснет безвременно погибший, воскреснет его милая улыбка, воскреснут его глаза, воскреснет его тихая, разумная речь – воскреснет весь в красоте своего непорочного детства… И попадья требовала от мужа любовных ласк, а когда он заколебался, стала униженно умолять его, прихорашиваясь перед ним, заигрывала в надежде пробудить в нем жизненную силу. И все-таки пробудила… И в пьяном безумии зачала и в положенный срок родила идиота. В безумии зачатый, безумным сын явился на свет – вот приговор Леонида преступному совокуплению… Понимаешь ли меня, Алекса?

– Понимаю, Федор, понимаю. Ты посмотрел на этот рассказ как на предупреждение всем вам, пьющим.

– Не только как предупреждение…

– Согласен, не только. А меня привлекает другое в этом рассказе, гениальном по замыслу и превосходном по исполнению.

– Если б ты знал, сколько раз я начинал плакать, слушая рассказ Леонида. А после этого все, как отрезало, сердце обмякло, душа успокоилась, договорились с Иолой, что будем здоровых рожать.

– Этот рассказ, Федор, работает на нашу общую мельницу, показывает, как этот терпеливый и покорный захолустный священник всю жизнь падал и медленно поднимался… И хворостинка за хворостинкой, песчинка за песчинкой трудолюбиво восстанавливал свой непрочный муравейник при большой дороге жизни…

– Обычный нормальный человек, Алексей Максимович, с незлобивой душой.

– Да, душа у него незлобивая и верующая, и это его спасало. Помнишь, каждый раз, когда судьба наносит ему свои беспощадные удары, он обращает свое лицо к небу и твердит: «Я – верю, я – верю». И помнишь, не личное горе вывело его из себя, хотя так уж много выпало на его долю, как редко бывает кому: и сын утонул, и новый сын родился идиотом, и отчуждение дочери, и сгоревшая в пожаре жена, и ненависть богатея Копрова… Не дай и не приведи Господь на чью-нибудь долю таких несчастий, а он стерпел все, мужественно вынес все напасти. Советуют ему сынка-идиота в богадельню отправить, а он: «Мой грех – со мною ему и быть надлежит». Нет, не эти удары судьбы вывели его из покорного равновесия. Горе людское, неправда жизни, слезы народные, несправедливость, беззаконие – все это стекалось к нему от исповедальников… Старухи, старики, молодые и средних лет мужики и бабы рассказывали ему в исповедальне о своих муках и страданиях, надеждах и мечтах, и тяжкие их горести оседали в его непорочной душе… Прекрасный выбрал сюжет для разоблачения существующего строя беззакония и скопища гнусностей… Вроде бы обычное дело, но Леонид очень точно уловил момент, когда захолустный священник неожиданно для себя пробудился от словно летаргического сна и, задавая обычные вопросы, вдруг услышал ту правду, которую не дано знать никому другому, ту печальную правду о вечно одинокой, вечно скорбной человеческой жизни. Какие точные слова нашел Леонид для того, чтобы показать пробуждение отца Василия, жившего все это время словно в плену своего огромного горя и огромных сомнений. А тут перед ним предстала огромнейшая земля, населенная такими же, как он, отец Василий… Вот послушай…

Горький покопался у себя на столе, вытащил из заветной стопки рукопись и внимательно посмотрел на Шаляпина, дескать, не устал ли, готов ли его еще слушать. Шаляпин, догадавшись о сомнениях друга, молча кивнул.

– Я прочитаю тебе, Федор, из этой рукописи. Уверен, что ты запомнил этот эпизод, но все ж таки послушай… «Их было множество, и каждый из них по-своему жил, по-своему страдал, по-своему надеялся и сомневался, и среди них отец Василий чувствовал себя как одинокое дерево в поле, вокруг которого внезапно вырос бы безграничный и густой лес. Не стало одиночества… Все люди говорили ему правду. Когда он не слышал их правдивых речей, он видел их дома и лица: и на домах, и на лицах была начертана неумолимая правда жизни. Он чувствовал эту правду, но не умел ее назвать и жадно искал новых лиц и новых речей. Исповедников в рождественском посту бывало не много, но каждого из них поп держал на исповеди по целым часам и допрашивал пытливо, настойчиво, забираясь в самые заповедные уголки души, куда сам человек заглядывает редко и со страхом. Он не знал, чего он ищет, и беспощадно переворачивал все, на чем держится и чем живет душа. В вопросах своих он был безжалостен и бесстыден, и страха не знала его родившаяся мысль. И уже скоро понял отец Василий, что те люди, которые говорят ему одну правду, как самому Богу, сами не знают правды о своей жизни. За тысячами их маленьких, разрозненных, враждебных правд сквозили туманные очертания одной великой, всеразрешающей правды. Все чувствовали ее, и все ее ждали, но никто не умел назвать ее человеческим словом – эту огромную правду о Боге, и о людях, и о таинственных судьбах человеческой жизни. Начал чувствовать ее отец Василий, и чувствовал ее