пожалуй, Ворошилов, по всему чувствовалось, незаурядный человек, передовой, интеллигентный, восхищенно поддерживал меня. И я сейчас вспоминаю, как в дни моей молодости я пел те же песни в каком-то подвальном трактире, слушали меня какие-то беглые каторжники – те подпевали и плакали…
– Ну хорошо, пели и пили… А что они за люди, эти большевики? – нетерпеливо спросил Уэллс.
– Особенных разговоров при мне военачальники не вели. Помню только, как Буденный сказал о том, как под Ростовом стояла замерзшая конница. Красная или белая, я не понял, но помню, как мне стало страшно. Представляете – плечо к плечу окаменелые солдаты на конях… Какая-то северо-ледовитая сказка, жуткая сказка, а ведь они все это видели собственными глазами.
И столько грусти послышалось в голосе Шаляпина, что тактичный Герберт Уэллс перевел разговор на другие темы.
– Я вспоминаю, господин Шаляпин, вашу прекрасную семью, особенно очаровательны две маленькие дочки, которые очень мило, правильно, немного книжно говорят по-английски… Младшая к тому же очаровательно танцует, – вспоминал Уэллс свое посещение дома Шаляпина в прошлом году. – А как ваша супруга?
– Малые дети – малые заботы, как у нас говорят, а Маринка заболела туберкулезом, пришлось ее отправить в Финляндию на лечение, ей нужно усиленное питание, у нас дела совсем плохие – голод… Лидушка, старшенькая моя, из московской моей семьи, увлеклась театром, уехала в Берлин, оттуда пишет, что скучно ей: театры не работают… Вторая взрослая дочь, Ирина, вышла четыре месяца тому назад замуж и очень сильно заболела… Да и чтобы устроить сравнительно хотя бы приличную свадьбу, нужно было потратить десять миллионов, а где их было взять? Поэтому свадьба была скромная, пришлось обойтись тремя миллионами… Вот и думаю о них, моих дочерях, покоя не чувствую здесь, на пароходе, все время думаю о своих: как они там, есть ли у них хлеб, не заболели ли… Им бы всем поехать куда-нибудь подышать воздухом, покушать хорошо и полечиться… Еще беда в том, что не могу часто видеть их, слышать их, читать их письма хотя бы потому, что устроители мира совершенно разладили почтовые отношения, черт их подери!.. Да и сам я так занят во время гастролей, что совершенно не имел минуты свободной, чтобы взять перо и написать домой, целый месяц не писал, стыдно признаться, – сокрушался Шаляпин.
– Жизнь такого города, как Лондон, да еще для вас, стоящего на самом видном месте, похожа на движение кинематографа, на экране которого все дрожит, бежит и рябит в глазах, господин Шаляпин. Так что не огорчайтесь, ни одной спокойной минуты не даст вам и Америка. Ваше присутствие там, уверяю вас, расписано по минутам. В Америке особенно не любят платить просто так, там из вас выжмут последние соки. Ваши пять концертов в Англии наделали шума, повсюду вы были встречены, судя по нашим газетам, с большим энтузиазмом, вы можете похвалиться своими триумфами… Хорошо также писали про вашу благородную помощь русским голодающим… Я поздно узнал об этом, а то я бы тоже присоединился к вашей компании сбора средств для избавления от голода хотя бы нескольких человек, – сказал Уэллс.
– Да и здесь много деловых людей пытались шантажировать меня, сделать из меня антисоветчика, но все же мне удалось собрать кое-что для голодающих людей нашей родины. Пожалуй, я собрал значительно больше тысячи фунтов стерлингов, а это на наши деньги весьма большая сумма: конечно, для бедняков- страдальцев это гроши, но я хотя бы морально оказал воздействие на англичан – в пользу голодных. По крайней мере, я получил много писем с выражением самого горячего сочувствия нашему народу… Может быть, это только слова, но в горе и слову ласковому радуешься, как игрушке.
– Нет, уверяю вас, это не только слова. Там, где я вращаюсь, полны сострадания к бедам вашего народа, господин Шаляпин, – сказал Уэллс. – Вряд ли такое же сочувствие и сострадание вы встретите в Америке, там совсем иные люди, озабоченные только приобретением господина доллара.
– Догадываюсь, будет нелегко, но ничего не поделаешь: именно доллары и нужны. Но почему-то вашингтонский департамент по въезду иностранцев в Америку заставил меня подписать бумагу, в которой говорится, что я ни для кого ничего не буду просить в Америке. Я совершенно удивлен, что такая подпись моя будто бы запрещает мне давать концерты в пользу голодающих. Мне кажется, и тут не без шантажа, – сказал Шаляпин.
– Совершенно с вами согласен. После войны многое изменилось в Европе и Америке, появился какой- то совершенно новый тип людей, особенно продувных и жульнических. Впрочем, все они называют себя благородным именем: «бизнесмены». Если где хапнул, например, то это будет значить – «сбизнесировал», вроде бы хорошее слово, оно не похоже на «украл», но смысл все тот же… Бойтесь бизнесменов.
– По приезде в Америку узнаю, в чем дело.
– А вы уже знаете свои планы в Америке? – спросил Штраус.
– В Нью-Йорке спою двенадцать – пятнадцать вечеров и в конце декабря отправляюсь назад в Россию, – ответил Шаляпин.
– А в России?
– В России пробуду до первых дней апреля и снова отправляюсь за границу, на этот раз определенно только в Южную Америку, то есть в Буэнос-Айрес и Монтевидео, там буду петь двадцать четыре спектакля и в сентябре возвращусь в Европу… Что там будет дальше, уж не знаю… Трудно забегать так далеко вперед в наше время. Пока меня волнуют сегодняшние проблемы, вы даже не можете представить, какие мелочи могут меня волновать… Своим детишкам в Москву и Питер я послал из Лондона через одного моего знакомого теплые вещи, дошли ли они до ребят, а то скоро в России зима, а им нечего надеть… Так обносились за годы революции… Трудно было что-нибудь подобрать им, ведь ничего не производилось, все фабрики и заводы стояли… А вот про то, как я приобрел себе шубу, я могу вам, господа, рассказать для того, чтобы вы представили себе наше житье-бытье в Советской России… Может, мы отойдем в сторонку, чтоб нам не мешала публика, которая все время меня отвлекает, столько хорошеньких женщин я давно не видел.
Шаляпин взял под руки своих новых друзей, отвел их к борту парохода и, повернувшись спиной к морю, начал свой рассказ:
– Примерно год тому назад я работал над постановкой оперы «Вражья сила», как раз тогда, господин Уэллс, когда вы были в России; во время постановки спектакля я подружился с замечательным художником Борисом Кустодиевым, лет на пять меня моложе, но уже прикован был к креслу: по неизвестной мне причине у него отнялись ноги. Но талант огромный, какую яркую Россию показал он в своих картинах! Его балаганы, купцы Сусловы, его купчихи, его сдобные красавицы, его ухари и молодцы… Какая-то у него звенящая бубенцами Россия, а какую сочную Масленицу написал в опере, просто чудо… Словом, настоящий русский художник, влюбленный в свое Отечество… И просто поразительно, что все эти картины создал физически беспомощный мученик… Право, обратите на него внимание, возможно, вам попадутся его картины… Я пришел к нему поговорить о спектакле, о костюмах, о декорациях. Он быстро согласился со всеми моими предложениями, а сам все смотрит на меня… А я был в роскошной шубе, в меховой шапке, а потом, когда стал раздеваться, он упросил меня погодить, а сам, повторяю, все смотрит на меня, внимательно, зорко, пристально так разглядывает, а потом неожиданно предложил сделать мой портрет в этой шубе на фоне московских или питерских гулеваний. «Ну-ка, попозируйте мне в этой шубе. Шуба больно у вас богатая, приятно ее написать…» А сам улыбается, весело так посматривает на меня. А я засмущался. «Ловко ли? – говорю я ему. – Шуба-то, возможно, краденая». – «Как краденая? Шутите, Федор Иванович». – «Да так, – говорю, – недели три назад получил ее за концерт от одного государственного учреждения. А вы ведь знаете наш лозунг «Грабь награбленное». – «Да как же это случилось?» – «Пришли, предложили спеть концерт в Мариинском театре, для одного, повторяю, высокого государственного учреждения, вместо платежа, деньгами али мукой, как это было принято в то время, мне вдруг предложили пойти в магазин и выбрать себе что-нибудь… Я хотел что-нибудь для детей присмотреть, уж так выросли и обносились, но меня привели туда, где были только шубы… Ну что делать? У меня хотя и была моя татарка кенгуровая и шубы мне, пожалуй, и не нужно было брать, но я заинтересовался и начал рассматривать эти шубы… Экий я мерзавец, буржуй, польстился вот на эту, самую лучшую…» – «Вот мы ее, Федор Иванович, и закрепим на полотне. Ведь как оригинально: и актер, и певец, а шубу свистнул». – Веселый человек, этот Борис Кустодиев… Посмеялись, а вскоре он написал портрет мой в этой роскошной шубе… Купил я у него этот портрет, надо было помочь талантливому художнику, заказов-то не густо, а продукты в то время, да и сейчас, очень дорого стоили… Сколько ни заработаешь, а все равно не хватало…
– А как поживает наш общий друг – Алексей Максимович Горький? У нас завязалась было переписка после моего отъезда из России, я посылал ему книги для его «Всемирной литературы»; он прислал мне
