дела и причину демонстрации? Нет, конечно! И Теляковский промолчал, молча кивнув согласие, размышляя о том, как бы ему выпутаться из сложнейшего положения, в котором он оказался. Благодарить хор, как повелел государь, было глупо и наивно потому, что он знал истинные мотивы исполнения гимна. И не исполнить повеление Николая Второго тоже нельзя – обязательно после спектакля спросит, передавал ли Теляковский его благодарность. И министр Фредерикс тоже ничего не посоветовал, просил только не разочаровывать царскую ложу в приятном для нее впечатлении патриотической демонстрации. Теляковский через Тартакова передал хору благодарность царя, а от себя поругал их за то, что они пели гимн без оркестра.

Возможно, и не было б такого скандала в последующем, если б министерство внутренних дел не раздуло это «торжество». Опера завершилась шумным успехом Шаляпина, его триумфом. А в правительственном сообщении, опубликованном официальными газетами, говорилось о том, что после пятой картины хор во главе с солистом его величества Шаляпиным, «стоя на коленях и обратившись к царской ложе, исполнили «Боже, царя храни», а его величество, подойдя к барьеру царской ложи, «милостиво кланялся публике, восторженно приветствовавшей государя императора криками «Ура!». Все это в извращенной форме передавало роль Шаляпина во всей этой фальшивой манифестации. Но сообщение было передано и в Европу, «и через несколько дней весть эта облетела весь мир», а Шаляпин, естественно, не скоро узнал обо всем этом, приобретавшем с каждым днем скандальную известность, обрастая все новыми и новыми измышлениями падких на сенсации журналистов.

Он еще один раз, 7 января, исполнил роль Бориса Годунова, а 8 января уехал в Монте-Карло, где 12 января начались его обычные гастрольные выступления.

Каково же было его удивление, когда враждебно настроенные молодые люди при встрече заявили ему:

– Вот до чего вы дошли, докатились, Шаляпин! Вы один среди сцены стали на колени перед царской ложей и несколько раз пели гимн! И вы, Шаляпин, тот самый, кто в 1905 году тоже один, но стоя на столе в «Метрополе», среди полного зала, пели «Дубинушку». Нет прощения за ваше низкопоклонство перед царем-душегубом…

И если б это было единичным выступлением… Его просто начали травить, организованно и сознательно травить, избирая самые изощренные формы. Плеханов вернул фотографию Шаляпина с издевательской надписью – «за ненадобностью». Амфитеатров написал «Открытое письмо Ф.И. Шаляпину», из которого явствовало, что Шаляпин «раболепно» целует руку палача, руку убийцы 9 Января. Дорошевич тоже поспешил отречься от дружбы с Шаляпиным. Чудовищная шумиха надолго выбила его из колеи, и Шаляпин впервые начал думать об эмиграции из России.

10 сентября (28 августа по российскому времени) 1911 года Федор Шаляпин прибыл на Капри. Горький и Мария Федоровна встретили его на лодке у парохода. Дружески обнялись и расцеловались. На глазах у Федора Ивановича показались слезы. Да и Горький был очень взволнован встречей с другом.

– Я так рад, что все разъяснилось, – с горечью сказал Федор Иванович. – И этой встречи могло бы и не быть.

– Ладно уж, не береди свои раны, потом поговорим, до конца все должно быть ясно и понятно, чтоб никаких недомолвок между нами не было, – глухо произнес Горький. – Наслаждайся природой, солнцем, морским воздухом, чудесной теплой водой. Видишь, какая благодать тебя встречает…

Мария Федоровна улыбалась, радуясь, что возникшее недоразумение, которое вполне могло бы повлечь за собой разрыв, словно испарилось, не оставив, казалось, и следа в отношениях старых друзей.

– Не перевелись еще голубые ящерицы на Фаральони? – спросил Шаляпин, указывая на два утеса, поражавшие своей красотой и неприступностью.

– Не устаю удивляться, Федор, почему именно здесь, на этих скалах, водятся эти голубые ящерицы, повсюду безвозвратно вымершие. То ли климат, то ли почва какая-то особенная, то ли питание. Спрашивал ученых. Тоже удивляются… Это одна из сказок Капри, крошечного кусочка земли, но такого вкусного. Здесь просто пьянеешь, балдеешь и ничего не можешь делать. Все смотришь и улыбаешься… Красиво море, остров, его скалы, и люди не портят этого впечатления беспечной, веселой пестрой красоты. А какие это музыканты, ну, ты их слышал… В них столько природной веселости, наивной жажды красивого…

– А как Кармела и Энрико, не перестали танцевать тарантеллу? Здорово у них получается…

– Танцуют, кажется, еще лучше, – ответила на вопрос Мария Федоровна. – Станиславский восхищался этой чудесной парой, сравнивал их с танцовщиками Большого театра. Только отдавал предпочтение Кармеле и Энрико, больше, говорит, естественности и простоты.

Лодка пристала к берегу. Сели в экипаж и быстро доехали до виллы «Серафина».

– А почему вы переменили место жительства? «Спинола» слишком маленькой вам показалась? – спросил Шаляпин, увидев, что экипаж останавливается у железного забора.

– «Спинола», как ты помнишь, размещалась в северо-восточной части городка Капри, слева от фуникулера. Из моего окна, на втором этаже, помнишь, какой открывался вид… Сорренто, Везувий, Неаполь, да и весь залив от Капо ди Мизена до мыса Атенео был как на ладони. Но только хорошо мы себя чувствовали в «Спиноле» летом и весной, а наступала осень, потом зима, становилось жутковато, дул холодный северный ветер «трамонтана», в комнатах холодно и сыро, начинали кутаться в теплые одежды, простужались. Вот мы и решили снова перебраться в южную часть острова, здесь гораздо уютнее, больше света и тепла, а летом – не так уж жарко, постоянно обдувает легкий ветерок.

Поднялись по ступенькам. Шаляпин увидел два белых домика.

– Вот в этом мы живем с Мару сей, а в соседнем – столовая и комната для гостей, твоя, значит, комната, любую выбирай. Все приготовлено.

– Веселее тут, Федор Иванович, – вступила в разговор Мария Федоровна, – солнца больше, больше бывает на воздухе Алексей Максимович, и на том спасибо.

– Вы купили ее? – спросил Шаляпин. – Где-то я читал…

– Во-во! И до тебя эта сплетня докатилась, – гневно заговорил Горький. – «Горький купил себе новую виллу за 50 тысяч!» Опять сплетня поплыла по всей «загранице».

– По секрету скажу вам, Федор Иванович, мы платим 1200 франков в год. Только вы никому не говорите, никому – пусть себе думают, что мы – господа.

– Нажился Горький на революции! Всем плохо, а мне хорошо – вот ведь что получается, Маруся. Меня же всерьез спрашивают, сколько вилл я купил в Италии. Столько мусора наговорили обо мне, побольше, пожалуй, чем о Федоре.

– Вряд ли… Многого я бы и не прочитал. Но друзья присылали. Друг мой Валентин Серов, чудесный наш Антон, позаботился и прислал мне целый куль газетных вырезок о моем падении на колени перед царем Николаем Вторым. Никаких сомнений у него не возникло… «Что это за горе, что даже и ты кончаешь карачками. Постыдился бы». Можете себе представить, каково же было мое горестное и негодующее изумление, что за столь короткое время столько собрано матерьяльца о моей «монархической демонстрации». Я Серову написал, что напрасно он поверил вздорным сплетням, и пожурил его за записку. Но Серов не ответил, и, по словам Кости Коровина, он твердо убежден, что демонстрация хора с пением на коленях была подготовлена заранее и я спрошен был и дал согласие на это, при этом Серов добавлял, что едва ли хор императорской оперы мог без разрешения стать на колени. Да, кажется, и не только Серов, но и Бенуа, и Бакст тоже забеспокоились, принимать меня или не принимать, пожать руку при встрече или отвернуться. Вот ведь до чего дело-то дошло, Алексей Максимович и Мария Федоровна.

– А что ж ты хочешь? Сообщение вышло из официальных кругов, его подхватили газеты со своими комментариями, отсебятиной, некоторые из них дали твое патриотическое интервью… И все сходится: ты только что утром был в Царском Селе, благодарил за присвоение тебе почетного звания Солиста Его Величества, а вечером брякнулся на колени перед царем. Вот и воспользовались и левые, и правые этим