Январь 1910 года. В первый же день нового года – «Русалка» в Большом театре… Вроде бы уж ничем нельзя удивить Федора Ивановича Шаляпина – все испытал, ко всему привык, но в канун Нового года он вместе с Иолой Игнатьевной посетил дом известного в городе Константина Тарасова и никогда так не радовался успеху артистов, как в этот раз: на самодеятельной сцене шла детская опера и дивертисмент, в которой участвовали все его дети, с огромным успехом выступали Борис и Татьянка. По всему чувствовалось, что тон всему задавала Алла Тарасова, чуть старше его Иринки. И потом, уже дома, они, окружив со всех сторон отца, долго еще разыгрывали домашние сценки, а родители весело смеялись на преуморительные рожицы, которые корчили юные актеры, полагая, что они, как и их отец, играют, создают какие-то смешные образы. Что ж, может, кто-то из детей и унаследует его талант, во всяком случае, он сделает все для того, чтобы они получили хорошее образование, знали языки, чтобы они лучше подготовились к жизни, чем он… Вряд ли кто-нибудь из них добьется того, что и он, так что много на их пути будет разочарований, если они все устремятся на сцену.

В это январское утро Шаляпин наконец-то собрался навестить заболевшего тифом Константина Коровина. Сказал Иоле Игнатьевне, куда он отправился, взял извозчика и помчался к Каменному мосту, на Балчуге, где была мастерская художника.

– Дом Рахманова, – подсказал Шаляпин вопросительно повернувшемуся к нему извозчику.

Расплатился, вошел в мастерскую. Передняя утопала в цветах. Рядом с роскошными цветами – удочки разных размеров, патронташ и другие непременные в хозяйстве вещи.

Шаляпин шагнул к другу, но его остановила сестра милосердия, указав на стул около дальнего столика.

– Вот дожили, и обнять друга не дают. Что же это с тобой, Костя? Вижу, похудел, одни кости. Ты сильно болеешь, говорили мне, вот и решил тебя навестить. А то завтра – в Питер, потом – Монте-Карло, и закрутилось мое колесо, где-то оно остановится, трудно сейчас сказать, хотя и все расписано на этот год. Как здоровье-то? Когда поправишься? Что врачи-то говорят?

– Ох, горяч ты, Федор, ишь, сколько насыпал вопросов… Да получше сегодня, а то скрутило так, что свет стал не мил. Тиф может и совсем скосить. Ладно уж, про себя-то и не думаю, пожил, погулял по свету. Вот Алешка меня мучает, совсем без средств останется, случись что со мной…

– Из слов наших друзей, Костенька, я почувствовал, что ты нуждаешься в деньгах. Ради Бога, прошу тебя, в случае нужды скажи мне, сколько тебе нужно, и я с удовольствием буду рад оказать тебе в этом дружескую услугу. Ты знаешь, милый Костя, как я тебя люблю и уважаю, значит, смею надеяться, что ты со мной церемониться и стесняться не станешь… Не маши руками, подумай, друзья должны существовать и проявлять себя в тяжелые минуты жизни – и вот я здесь к твоим услугам.

– Спасибо, Федор, но я еще не в таком положении, чтобы уж на текущие расходы денег не было, я просто думаю о будущем Алешки, он ведь у меня единственный сын, не то что у тебя, куча детей. Расскажи, Федор, лучше, над чем ты сейчас работаешь. Слышал я, что ты покорен новой оперой Массне…

– Да, в мае я был у него, удивительный человек. И как встретил он меня, как лучшего друга не встречают… Экзальтированный, полный жизни, несмотря на свои почти семьдесят лет, с какими-то особенно блестящими глазами, встретил он меня и чуть ли не тотчас же просил прослушать его новое творение. Это был «Дон Кихот». Массне сам сидел у фортепьяно и пел все партии. Не скрою, что после третьего действия, в котором Дульсинея отвергает Дон Кихота, когда придворная дрянь начинает смеяться над ним, по их мнению, старым дураком, после слов Санчо: «Пойдем, святой герой, пойдем скитаться снова!» – у меня невольно потекли слезы. В четвертом акте дана смерть Дон Кихота, волнующая сцена, я расплакался. Это было так трогательно и так все казалось правдивым, что было бы удивительно не заплакать. «Вот, Шаляпин, – сказал Массне, – я написал эту оперу, и мне очень приятно, что вы ее будете петь, потому что, когда я писал ее, отчасти думал о вас как исполнителе главной роли…» Так что роль интересная…

И Шаляпин рассказал содержание оперы. Коровин задумался.

– Взялся бы, Костенька, за постановку оперы в Большом, планируем ее в следующем сезоне, ты ж прекрасно знаешь Испанию, любишь ее пейзажные красоты и костюмы природных испанцев.

– Если закажут, я с удовольствием возьмусь. Давно уж тому назад я делал декорации для «Кармен», нарисовал и эскизы костюмов. Испанцы – странный народ, похожи на русских. Есть в них и сердечность, простота, какая-то беззаботность. Новое, незнакомое как-то особенно очаровывает душу. Вспоминаю одну особенность, сразу бросившуюся мне в глаза. Вышел в город погулять. Все стали меня разглядывать. Что, думаю, такое, вроде бы внешне я не очень-то отличаюсь от них, такой же чернявый. Потом только догадался. У них мужчины все в черных плащах, вверху на отвороте подкладки красноватый плюш. А я был в пальто, по-московски одет, вот и глядели на меня с удивлением. Потом оказалось, что я был первый русский, которого увидели в Валенсии. При этом моя шляпа из России была с широкими полями, чем-то походила на головной убор матадора. А сам знаешь, как испанцы почитают эту категорию людей. Знаю, знаю Испанию и люблю этот прекрасный, добрый и гордый народ. Но уж очень обеднил Массне сервантовского Дон Кихота, поставил его в какое-то уж очень смешное положение: поклоняться куртизанке…

Шаляпин рассмеялся:

– Не зря же Римский-Корсаков называл Массне «хитрой лисой», он переделал великий роман на французский лад. Да, строго говоря, с Дон Кихотом и такое вполне возможно. Сервантес устами Санчо дает понять, что с такими рыцарями всякое может произойти, помнишь его слова: «…с рыцарями творятся такие дела необыкновенные и происходят случаи непредвиденные», так что я не удивился и такому повороту сюжета либретто оперы. Но другое дело – исполнитель Дон Кихота должен знать роман, должен знать ключевые мысли Сервантеса… Пусть воображение моего героя всечасно и неотступно преследовали битвы, чары, приключения, всякого рода нелепости, любовные похождения, вызовы на поединок – все, о чем писали в рыцарских романах, но в минуты отрезвления он высказывал благороднейшие мысли и совершал поступки, странствуя по свету, ради того, чтобы выпрямлять кривду и заступаться за обиженных. Дон Кихот знает, что только тот человек возвышается над другими, кто делает больше других. В его груди билось неустрашимое сердце. Он осознал, что по воле небес родился он в железный век, дабы воскресить век золотой. Опасности лишь укрепляют и бодрят его дух, ничто не способно вселить в его душу боязнь, страх, он ищет опасности и приключения, стремится искоренить насилие и оказать помощь и покровительство несчастным…

– Но люди, которым он хотел сделать так много хорошего, – заметил Коровин, – часто так дурно с ним обходились, что их просто трудно понять нормальному человеку.

– Санчо часто говорил ему об этой черной неблагодарности, но он всегда возражал ему: да, послушайся я твоего совета, я бы избежал этих напастей, знаю, что делать добро мужланам – это все равно что воду решетом черпать… некоторые думают, что я действительно сошел с ума, соболезнуют мне, а я намерен подражать Амадису и делать вид, что я обезумел и впал в отчаяние и неистовство, это лишь помогает мне возможно точнее воспроизводить то, что представляется мне наиболее существенным. В этом и заключается необычность задуманного мною предприятия, весь фокус в том, чтобы заставить Дульсинею поклясться мне в верности, как только это произойдет и она отдаст должное моей верности, тут и настанет конец моему безумию и покаянию. И тогда Санчо догадывается, что все россказни Дон Кихота – ахинея здорового человека, только прикидывающегося больным.

– А помнишь, Федор, – включился в игру Коровин, – как Санчо, прочитав письмо Дон Кихота Дульсинее, сказал, что ничего более возвышенного он за всю свою жизнь не слыхивал…

– Ну как же… «Ей-ей, ваша милость, вы дьявол, а не человек, – нет ничего такого, чего бы вы не знали». И на каждой странице романа можно прочитать, что Дон Кихот – богатая человеческая натура, не только храбрец и доброе сердце, он еще и образованнейший человек, и голова его набита не только банальностями из рыцарских романов, он знает языки, он превосходный поэт и прочее и прочее. У него есть, как говорится, пунктик, но стоит с ним заговорить о чем-нибудь другом, он рассуждает в высшей степени