объединить Польшу «от моря и до моря», великую Польшу, совершенно непонятны польскому крестьянину, тем более непонятен польский агрессивный национализм, «демократический террор», с которым поляки обрушивались на русских чиновников. Катков стал выразителем русского патриотического направления, считал себя признанным и глубоким знатоком российской политики, вхож был и к императору, и к министрам, особенно к министру Валуеву.
Князь Мещерский в своих воспоминаниях писал, что он несколько удивился такому быстрому превращению Каткова: он был «гегелианец как мыслитель, английский парламентарий как политик». «Но в 1863 году, когда мне пришлось с ним познакомиться лично, я увидел перед собою с умным и выразительным лицом человека, всецело охваченного, даже горевшего русскими мыслями и чувствами до такой степени, что все остальное, очень видимо, для него перестало существовать… В нем говорила ревность именно новообращенного, и оттого, мне кажется, получили такую обаятельную и могучую силу его слова публициста в передовых статьях «Московских ведомостей». Когда Катков говорил или писал о политической злобе дня, а польский вопрос, «роковой вопрос», был злободневнейший, то слушатели или читатели ничуть не сомневались в том, «что эти вопросы русской чести, русского достоинства и русского быть или не быть – заполонили всю душу Каткова… Помню, что в 1863 году Катков на меня произвел сильное впечатление своею огненною и негодующей речью». Князь Мещерский в эти дни побывал и у митрополита Филарета, выдающегося деятеля того времени, и здесь он тоже оставил любопытное свидетельство: «В разговоре митрополит похвалил Каткова и высказал опасение, как бы его слишком русские статьи не навлекли на него гнев русских космополитов. Вспомнил впоследствии, когда Валуев начал свой поход против Каткова, как прав был в своих предвидениях Филарет… Польский мятеж он приписывал, как многие тогда, отсутствию твердой правительственной программы вообще, а это отсутствие программы приписывал действию в Петербурге разнородных политических и партийных влияний».
Вскоре выяснилось, что автором статьи «Роковой вопрос» оказался Николай Николаевич Страхов, друг Федора Достоевского, он только что приехал из-за границы, а вся заграничная пресса просто пылала ненавистью к России за то, что Россия не давала полной независимости Польше, давила ее, уничтожала, дескать, самые светлые головы вождей Польского восстания. Поддавшись этим настроениям, Страхов и написал свой «Роковой вопрос». И в разговорах с Федором Достоевским они не раз обсуждали вопрос о Польше, особенно тогда, когда возник мятеж: вопрос этот можно решить не в государственном споре, а в духовном, и кто здесь победит – Запад или Восток…
Главная беда обнаружилась отчетливо и ясно: в российском правительстве существует космополитическое направление, а не только патриотическое. Николай Страхов, когда узнал, что из-за его статьи закрыли журнал, что Федор Достоевский оказался как бы не у дел, а Михаилу Михайловичу грозит разорение, заметался, то поехал к Каткову в Москву, добился свидания с Валуевым, но все его хлопоты оказались напрасными: так повелел император Александр Второй…
В это время Александр Васильевич Никитенко, академик и цензор, размышляет о сложившейся ситуации: «Зачем запрещать журнал «Время», когда только что опять разрешили выходить «Современнику» и «Русскому слову»? Это огромная ошибка Валуева, теперь наши враги будут говорить, что правительство употребляет насильственные средства, чтобы замолчать истину… Кто-то сказал Валуеву, что «Время» издается в нехорошем направлении, министр не спросил никого, кто наблюдает за периодической литературой, а спросил бы, мы бы ответили… А тут еще появилась эта статья «Роковой вопрос». Какое печальное зрелище представляет собой Михаил Михайлович Достоевский, несчастный человек, почти в пух разорен. Он признает свою вину, но закрыть журнал – это чересчур строго, ведь вот же возобновлены «Современник» и «Русское слово», а в этих журналах чуть ли не к революции призывают. «Время» никогда не допускало подобного бесчинства, этот журнал был более либерально-консервативным. Вряд ли я утешил Михаила Михайловича тем, что запрещение и их журнала будет временное, он вновь откроется, а ваши дела поправятся…»
Вошел слуга и доложил, что к нему пришел Николай Николаевич Страхов.
Тихо, словно незаметно вошел Страхов, Александр Васильевич вышел из-за стола и тепло приветствовал его. Естественно, разговор вскоре перешел на злободневную тему.
– Ведь я никогда не писал политических статей, а тут такой деликатный, роковой вопрос, – сказал Страхов, – вполне возможно, что ошибся, и Федор Достоевский упрекал меня за некую уклончивость и витиеватость, он подготовил статью против Каткова, разъясняющую позицию журнала, но цензура ее не пропустила…
Страхов был ужасно смущен, что ему словно приходится оправдываться за то, что он писал искренно и вдохновенно.
– Да, положение сложное, – начал Никитенко, – вы действительно автор несчастной статьи «Роковой вопрос», прискорбно в такие минуты писать гуманные мысли о поляках, ведь вся Европа против нас, вся Европа готовится начать войну против нас. Вот недавно встретил Федора Ивановича Тютчева, близкого человека князю Горчакову, и спрашиваю его: «Война или мир?» – «Война, без всякого сомнения», – отвечал он. А у него очень хорошие источники информации, вы же знаете, что его дочь Анна Федоровна фрейлина императрицы. Вот в чем дело-то… В ситуации нашего положения, трагического положения, пора собирать народное ополчение, а вы тут со своими «роковыми вопросами»… А потом встретил управляющего департаментом в Министерстве иностранных дел и задаю все тот же вопрос: «Война или мир?», а он уверенно отвечает: «Война, без малейшего сомнения». Все, кто сейчас получают значение и силу, получают ее только от нашей нравственной слабости. Поляки совершают неслыханные варварства над русскими пленными. На днях сюда привезли солдата, попавшего к ним в руки, а потом как-то спасшегося: у него отрезаны нос, уши, язык, губы. Что же это такое? Люди ли это? Но что говорить о людях? Какой зверь может сравниться с человеком в изобретении зла и мерзостей? Случаев, подобных тому, о котором я рассказал, не один, не два, их сотни. С одних они сдирали кожу и выворачивали на груди, наподобие мундирных отворотов, других зарывали живых в землю. Своих они тоже мучают и вешают, если не найдут в них готовности пристать к бунту. Всего лучше, что в Европе все эти ужасы приписываются русским, поляки же там называются героями, святыми… Ваша статья, подписанная «Русский», совершенно непозволительного свойства. В ней поляки восхвалены, названы народом цивилизованным, а русские разруганы и названы варварами. Статья эта не только противна национальному нашему чувству, но порой и лжива. Публика изумлена появлением ее в печати…
Никитенко на минутку замолчал, чтобы перевести, как говорится, дух… Страхов тут же воспользовался этой минутой и заговорил:
– Да, конечно, я совершил ошибку, к тому же так подвел своих друзей братьев Достоевских, но я совершенно не хотел оскорблять Россию, я горжусь, что я сын России, я намерен был, напротив, убедить поляков не гордиться «своими преимуществами, своей опередившей нас цивилизацией», может быть, что я недостаточно полно и выразительно эти мысли сформулировал, не досказал то, что хотел…
– Все это может быть, но зачем же печатать то, что еще не созрело, зачем печатать еще такую невысказанную мысль. Впечатление от статьи не могло быть иным, сегодня подобные вещи не могут быть терпимы. Умы в волнении, народ раздражен до крайности, правительство озадачено и в растерянности… Как же тут не быть крайне осторожным в печатном слове?
– Самое странное, Александр Васильевич, что некоторые считают меня не русским, это приводило меня в страшное отчаяние.
– Да! – воскликнул Александр Васильевич. – Знаете ли вы, Николай Николаевич, от кого я услышал о существовании вашей статьи? От поляка, который объявил мне о ней с некоторого рода торжеством и радостью.
– Не знаю, что делать мне теперь…
– Власть оставила вас в покое, пусть остынет неприязненное впечатление от вашей статьи, а потом уж объяснитесь, что совершили ошибку, напечатав статью, а главное – объяснитесь с самим собой, сделайте выводы, тут уж я заговорил как профессор, читавший лекции и давший какие-то задания своим ученикам. Сознание собственной ошибки есть тоже несчастие, и гораздо иногда большее, чем другие несчастия, именно потому, что это наша ошибка. Но и его надобно снести великодушно, как все прочее…
В сентябре 1863 года Юрий Самарин закончил три статьи, посвященные польскому вопросу и другим злободневным вопросам, и послал их в журнал Ивана Аксакова «День». 7 сентября 1863 года была опубликована его статья «По поводу мнения «Русского вестника» о занятиях философией, о народных
