тщедушный, седой, на вид он был гораздо старше своих лет, младший брат того самого Ивана Сухозанета, который столько глупостей и неурядиц совершил во время своего директорства в Академии Генерального штаба.
Много разговоров в свете ходило вокруг этих назначений… Ведь около пятидесяти лет иностранными делами в России занимался немецкий еврей, граф Нессельроде, поклонник Меттерниха, проводник всех его идей, а кто окружал его – сплошные немцы, родственники богатых европейцев, ни один секрет невозможно было сохранить, чуть что, а западные газеты тут же подхватывают то, что вчера было государственной тайной России, и тайна становится известной всему свету. Еврей, конечно, крещенный, но в лютеранскую веру, и так и не перешедший в православную…
Новый военный министр благосклонно отнесся к Милютину, но тут же в разговоре подчеркнул, что будет заниматься хозяйственными делами министерства, за время войны столько образовалось прорех, что на должность директора он назначит человека, сведущего в хозяйственных делах, вскоре он и появился – тайный советник Максим Максимович Брискорне, шестидесятивосьмилетний старик, от которого большого вклада в преобразование Военного министерства ждать не приходилось, хотя он прослыл дельным и умным человеком в Государственном контроле.
Была еще одна должность в министерстве – директора Департамента иррегулярных войск, которая упоминалась в разговоре военного министра с Милютиным, но и на эту должность вскоре нашелся подходящий человек – генерал Веригин. И другие подходящие должности в министерстве были распределены, а прежняя должность быть всегда при военном министре вроде консультанта и советника тоже была без надобности, и Милютин подал прошение о длительном отпуске, наконец-то он будет свободен от всех своих военных должностей, он снова будет заниматься военно-историческими работами, снова будет писать: «С чистой совестью удалился от бюрократической суеты и возвратился к той тихой, скромной деятельности писателя, в которой прожил так счастливо восемь лет перед войной» – так заканчивал Милютин одну из глав своих воспоминаний.
Летом 1856 года в Петербург приехал Юрий Самарин и сразу окунулся в круг своих близких друзей и единомышленников, он встречался с Карамзиными, Одоевским, Николаем Милютиным, Головниным, все они были близко знакомы с великой княгиней Еленой Петровной, которая тотчас же прочитала записку Юрия Самарина о крепостном праве и широко распространила ее в придворном мире, прочитал ее великий князь Константин Николаевич, спрашивал о ней Александра Второго, который тоже заинтересовался запиской.
Николай Милютин передал записку Юрия Самарина Дмитрию Милютину, который прочитал ее и надолго задумался.
Вскоре, получив распоряжение Александра Второго об увольнении в отпуск и царское вознаграждение за труды, Милютин вместе со всей своей большой семьей отбыл на двух экипажах «в спокойное, комфортабельное убежище» в мызе Никольское, недалеко от Новгорода. Вскоре со всеми познакомились, дети бегали в саду или в ближней роще, на реке – купальня, паром, всей семьей в экипаже путешествовали по окрестностям… И как-то очень быстро Милютин отошел от всех самых актуальных дел недавнего прошлого, лишь давняя забота о Кавказе часто всплывала у Дмитрия Алексеевича, последние встречи с князем Барятинским, то Милютин давал ему свои записки о Кавказе, то Барятинский давал ему свои записки, и много сходного было в их решениях по Кавказу, многое отличалось в их предположениях от того, что замысливал наместник Кавказа генерал Муравьев, в проектах которого было множество явных неудобств и даже несообразностей. Об этом и написал Милютин в своей записке Александру Второму… И лишь порой вспоминал о своей деятельности при военном министре в качестве советника и составителя разнообразных записок о текущих военных делах и предложениях. Лишь иногда всплывал в его памяти князь Василий Андреевич Долгоруков, которого не раз при нем ругали за небрежность и, главное, за несамостоятельность в своих приказах. Но разве князь руководил министерством? Разве не был он простым докладчиком при Николае Первом, а все распоряжения исходили от императора? Иной раз советником царя бывал князь и фельдмаршал Паскевич, но он был далеко, в Варшаве, писал свои записки и письма, но многое ли там можно было изложить, а Долгоруков каждую минуту мог быть у императора…
Странное дело в недавних событиях, думал Милютин, гуляя по саду, – делал один, а отвечает другой… Долгорукова обвиняли в несовершенстве тогдашней армии, в плохой системе резервов, в недостатке пороха, в плохом вооружении… А князь Долгоруков – человек с высоким чувством долга, чуткий к общественному мнению, – благородно принял на себя все невзгоды недавней войны, не искал виновных, а все взял на себя… Сотрудники Военного министерства с сожалением расставались с Долгоруковым, он был всегда спокоен, сдержан, вежлив… А на прощание с Милютиным представил его к очередному ордену. Император наградил его на Пасху Станиславской лентой, вне очереди, ведь только в прошлом году он получил орден, а тут всего лишь через год – второй, хотя установленный двухлетний срок между последовательными наградами строго соблюдался… Вот вам и министр…
В деревенской тиши Милютин вновь погрузился в военно-исторические дела, собирал документы, просил своих товарищей и друзей тоже кое-что ему необходимое поискать в архивах, в документах родителей, какие-то выписки, наброски из старых записей… Он предпринял обширный труд по истории Кавказской войны, необходимо дать общий историко-географический очерк, надо дать сведения о древнейших сношениях кавказцев с обитателями России, пришлось прочитать обширную литературу по этим вопросам, но тут же споткнулся на незнание восточных языков. Кое-что весьма существенное было на армянском, грузинском, арабском… Читал книги в русском переводе, пользовался помощью знатоков восточных языков, но этого бывало недостаточно… Два часа своего свободного времени уделял урокам своих детей.
А в часы отдыха от Кавказской войны думал о военных улучшениях в русской армии… Почему-то был уверен, что Крымская война, принесшая ему столько переживаний, увы, не будет последней, надо уже сейчас что-то существенное предпринимать по реконструкции армии. Набрасывал заметки, предлагал издать журнал «Военный сборник», печатать там материалы вполне доступные нынешним офицерам, учить их служить России и воевать за нее со всем искусством, которое проявилось в защите Севастополя, дать выступить всем генералам и офицерам, участникам этой войны, осветить блистательный опыт строения редутов, бастионов, траншей, который так великолепно проявил инженер-генерал Тотлебен… Лишь изредка приходили письма от брата Николая и сестры, которая вместе со своим мужем, молодым Мордвиновым, присылали свои весточки о Петербурге, о загранице, да дорогой его друг Александр Петрович Карцов присылал из Петербурга письма с очень важными сведениями: будто генерала Дмитрия Милютина могут назначить начальником корпуса жандармов и управляющим Третьим отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии; генерал Катенин не сошелся с военным министром и ушел в отпуск без возвращения на должность дежурного генерала; будто генерала Перовского назначать на место графа Киселева министром государственных имуществ, а Николая Милютина – товарищем министра; а тайный советник Брискорн забрал все главные дела в Военном министерстве в свои руки и вершит ими… Словом, вроде бы деревенская тишина, а все новости из Москвы и Петербурга приходили в Никольское и будоражили мирное настроение генерал-майора императорской свиты Дмитрия Милютина.
Но главные заботы были связаны с запиской Юрия Самарина. Его имя часто повторялось в светском и литературном мире. Записка была написана талантливо, просто блестяще. Конечно, в записке была высказана надежда на полную свободу слова, свободу печати. Все ее основные положения были по душе Дмитрию Милютину, который в разговоре с братом Николаем давно начал обсуждение этих злободневных вопросов. «Как же правительство относится к этому вопросу? Чего оно хочет? Запереться вместе с помещиками в крепостном праве, как в осажденном городе, держаться в нем до последней возможности и, по мере усиления натиска, изобретать новые оборонительные средства, снабжать защитников новым оружием или, приучив их заранее к мысли, что на настоящей позиции нельзя удержаться, проложить из нее верный исход, прежде чем она будет занята с бою?» – эти вопросы ставили читателя сразу перед острейшими вопросами времени. Об этом писали и говорили друзья Милютина, Кавелин и князь Черкасский. Систему инвентарей должна составлять не добровольная сделка между помещиком и крепостным между собой, в этом нужно участвовать государственной власти. «Во избежание всякого недоразумения, – писал Самарин, – мы откровенно прибавим, что если бы Провидению угодно было казнить Россию, поразив наше правительство неисцельным ослеплением, а наше дворянство безнадежным упрямством, и если бы затем нам предстояло одно из двух: оставить неприкосновенным право или ввести повсеместно инвентари, то из двух зол, избирая меньшее, мы не задумываясь предпочли бы последнее». Но вопрос о крепостном праве
