побережья Гренландии. Не к чему, не к чему «поднимать голос из среды порабощенной народной интеллигенции» — ну зачем так много шума; дело проще, поверьте, много проще. В церковно-приходскую школу надобно поступить (диплом, который так вами ненавидим — оттуда мало цены имеет). И нечего трудиться «во (?) всех ступенях и отро(?)слях», пока еще не окончены счеты с Кирпичниковым и Гиляровым. Трамвай и стихотворство — совершенно разные вещи.
БОРИС КУШНЕР. Тавро вздохов. Поэма. М 1915. стр. 16. Ц. 50 к.
Вторая брошюрка стихов г. Кушнера, как и первая («Семафоры», М. 1911) говорит пока лишь о трудоспособности и осведомленности автора… В самом деле г. Кушнер на двенадцати страничках своей поэмы подражает чуть ли не всем стихотворцам, имена коих теперь замечены или еще замечаются, — Поэмой назвать произведение г. Кушнера никак нельзя, ибо это несколько отдельных стихотворений, друг с другом ничем не связанных, — и каждая из этих частей определенно подпевается под какой нибудь образец — Когда г. Кушнер пытается выйти из под эгиды своих учителей, получаются вещи неловкие и весьма безвкусные. Обработать, поставить, даже заполнить строфу г. Кушнер без чужой помощи не может, — потому зачастую его подражания принимают вид пародии. — Книжка не может быть никому интересна кроме ее автора.
Три книги ФЕДОРА ПЛАТОВА. (М. 1915-16 «Центрифуга» и «Петы»)
Три книги г. Платова объединены общим путем и развитием этого пути к художественному идеалу автора «бесчувствию», которое, конечно, было бы ошибкой понимать в его словарном смысле.[4] Философские обоснования этого идеала представляются нам своеобразно преломленными Ницше и христианством. Но мистика, как таковая, далека от Платова: у него скорее мистицизм возможности побеждает мистику его данности. Этот мистицизм автора весьма универсален, но его путь от христианства, Ницше и Маринетти — к Кантору, который становится опять исходным пунктом к христианству. Страшный на вид эгоцентризм автора легко изъясняется в простейшем метафоризме его аспекта.
Весеннее контрагентство муз. Сборник под ред. Д. Бурлюка и С. Вермеля. М. 1915. стр. 107 + 5 (нен.) Ц. 1 р.
Главный комми по устройству всяких самоновейших и исчерпывающих положение литературных альянсов… кто бы это быть? Прочтя с толком и расстановкой желтый том кипящей и бурлящей вермишели — уже остывшее кушанье! мы глубокомысленно решили, что это никто иной как московская погода. Ибо никому другому так не чешется воздвигнуть монумент новейшего объединения, соорудить обжорную лучшего самоедства где каждый обжорник соответственно превалирует над обоими своими соседями и — он то есть гвоздь литературного сезона, т. е. — московской погоды. Соединено все — и ничто; каждый из участников «контрагентства» поразительно напоминает предыдущую страницу; какой печальный парад однообразия! Но позвольте какое лучшее единообразие, — однотонности, выучки и неумелости… да это не «инвентарь ли ценностей»? и не поэтому ли эх-ма! — так и скучно? Не потому ли — для комплекта — в том всунуты уж вовсе неискушенные младенцы в роде гг. Вермеля, Варравина, Беленсона, Канева, коих невзрачность напоминает нам лучшие годы «Нивы»? Ах, какой неудачный сборник удачнейших начинаний даже жалость берет. Гг. Пастернак и Большаков лучше других — но и они как то подчинились редакционным директивам и постарались написать поскучнее. А в конце сборника прибит г. Д. Бурлюк, до которого покойникам Кюхельбекеру, Бенедиктову и Апухтину и дойти не снилось; неугодно ли например:
не правда ли как это неслыханно ново? неправда ли как это совершенно прекрасно? И тот же чарующий г. Д. Бурлюк захлопывает сборник призывом читать все, что бы ни выходило, что будет несомненно весьма выгодно г. Бурлюку, так как при таком положении вещей могут нечаянно и его прочесть. — Почему только в замечательной этой книге нет классического нашего поэта — Вадима Шершеневича? Жаль, жаль, право жаль — самые скверные стихи так и упустил демонстрировать нам г. Бурлюк.
СЕРГЕЙ ГОРОДЕЦКИЙ. Четырнадцатый год. Обложка Г. Нарбута, заставки и концовки Д. Митрохина. — Пгр. К-во «Лукоморье». 1915. Стр. 64 + 8 (нен.) Ц. 1 руб.
С началом воины масса предприимчивых индивидов, которой терять, все равно, нечего, решила, что теперь как раз настало время для наиболее полной эксплуатации покупательной способности публики, которая — «все съест». Сейчас сим «безнатурным благоразумцам», как выражался Лесков, ни конца, ни края нет.
Г. Городецкий, которого литературная репутация уже достаточно подозрительный вид имеет, решил привести ее в совершенно безнадежное состояние и, так сказать, с честью выйти из литературы. И вот книжка, как принято выражаться — «стихов» (другого термина, к сожалению, еще не придумали), «Четырнадцатый год», изданная со всякими претензиями (но все же напечатанная на двух сортах бумаги).
Стихи подражательны, — Серг. Клычкову (стр. 48, 49), Серг. Соловьеву (стр. 50, 51, 52), собственным ранним вещам (стр. 53, 54), Брюсову (стр. 59), Чулкову и Блоку (на каждой странице).
Стихи, говорящее о новой эре в жизни России набиты трафаретной, бесчисленное количество раз использованной, старой-престарой, блокоподобной кашей:
Новое г. Городецкий живописует язычком Кострова или Петрова, славных одописцев «времен очаковских»,—
