постель.

– Я остаюсь, – возразил Коппель-Медведь, – хочу видеть, что из всего этого выйдет! Если боишься, иди один.

– Да ведь я за тебя боюсь! – застонал Екеле. – Я хочу, чтоб ты жил сотню лет, но ты же знаешь, что говорил врач и как у тебя со здоровьем. Вдруг они тебя позовут…

– За меня не трусь! – усмехнулся Коппель-Медведь. – Старый черепок иной раз живет дольше нового горшка. Да и что плохого в том, что я наконец освобожусь от тесноты и избавлюсь от нужды?

– Опять ты за свое! – испуганно и возмущенно вскричал Екеле. – Ты-то освободишься и избавишься, а что будет со мной, если я вдруг останусь без тебя, да еще надолго? Об этом ты подумал? Хороший же пример верности и братской любви ты мне показываешь!

– Тихо! – крикнул Коппель. – Они перестали петь. «Овину малькену» кончилось…

– Сейчас, – замирающим голосом пролепетал Екеле, – они начнут читать Тору… по вызову раввина…

И как только он сказал это, внизу, посреди невидимого собрания, прогремел голос:

– Шмайе, сын Симона! Вызываю тебя, Мясник.

– Тот, что держит мясную лавку на Иоахимовской, – поясняя, прозвучал другой, более высокий голос, словно затем, чтобы предостеречь вызываемых от путаницы.

– Шмайе, сын Симона! Ведь это же мясник Носек. Я его знаю, и ты тоже, – сказал Коппель-Медведь. – Он немного косоглазый, но очень честно торгует. Всегда точно отвешивает мясо, и у него ни разу не врали весы…

– Пойдем же отсюда! Я не хочу больше слышать ни одного имени! – взмолился Екеле.

– Сейчас он лежит в постели у себя в комнате, – раздумывал вслух Коппель. – Спит, наверно, и знать не знает, что о нем уже все решено и что он во власти ангела смерти. Завтра утром он встанет как ни в чем не бывало и займется своей работой. Пыль мы, дети человеческие, ангел Божий дунет – и нас уже нет. Как ты думаешь, мы должны сказать Шмайе Носеку, что мы тут услыхали, чтобы он был готов перейти из временного бытия в вечное?

– Нет, – решил Екеле, – этого нам нельзя, мы не уполномочены приносить такие вести. Да он бы нам и не поверил – сказал бы, что мы ослышались или что обманываем, хотим запугать его. Ведь человек устроен так, что и в худшей беде хочет обресть искру надежды. Пойдем же, Коппель, ведь я не перенесу, если они позовут тебя.

– Мендла, сына Исхиэля, вызываю я. Ювелира, – прогремел в это мгновение голос неведомого, который призывал к Торе.

– Который также покупает и продает жемчуга, поштучно и унциями, – уточнил другой голос. – У которого дом и магазинчик на Черной улице.

– Мендл, сын Исхиэля! Ты призван! – еще раз раздался первый голос.

– Это Мендл Раудниц, – сказал, едва все стихло, Коппель-Медведь. – О нем-то не будет много печали. Жена у него умерла, а с детьми он давно не в ладу. Он очень строгий и суровый человек, и когда по праздникам сидит на своем месте в синагоге, то избегает тех, кто находится рядом. Он никому в жизни не сделал ничего хорошего, да и себе тоже. Может, ему бы и надо сказать, что он призван, пока у него еще есть время помириться с сыновьями.

– Нет, – опять возразил Екеле-дурачок. – Худо ты знаешь людей, Коппель. Он скажет, что все это неправда, что мы это придумали из злобы и для того, чтобы попугать его. Он все равно никогда не поверит, что это правда, а найдет какую-нибудь ложь и ею утешится. Уж ему-то особенно неохота расставаться ни с этим миром, ни с золотом и серебром в своей лавке. Только к чему ему будет это золото в день или в ночь, когда смерть заберет его прочь?…

Коппель-Медведь недовольно покачал головой. Рифмотворчество было по его части, а работой Екеле- дурачка было придумывать шутки для свадебных забав.

– Почему только в день или в ночь? Ангел смерти может забрать его и на рассвете, и на закате, и все равно – из дома или из лавки…

– Тут ты прав, – согласился Екеле. – А если так: серебро и золото придется отдать, когда смерть прибудет его взять?…

– «Прибудет взять» – тоже плохо. Слово «прибудет» тут совсем ни к чему, – заявил Коппель-Медведь. – Вот послушай: злато ему не покажется ценным в день, когда Бог швырнет Мендла в геенну. Правда, лучше звучит?

– «…Когда Бог швырнет Мендла в геенну». Да, это хорошо и справедливо сказано, – похвалил Екеле. – Но мне говорили, что он собирается жениться во второй раз, этот Мендл Раудниц. Что ж, если мне случится играть на его свадьбе, то, зная, что ему почти не осталось жить, а пора отправляться в геенну, я смогу весьма неплохо пошутить…

– На ком же он собрался жениться? – поинтересовался Коппель-Медведь.

– Не помню, говорили мне это или нет, – отвечал Екеле. – Но даже если и говорили, так я забыл.

– Ничего-то ты не можешь удержать в голове! – рассердился Коппель. – Ты же вечно таскаешься по улицам и слышишь много всякой всячины. Если бы ты захотел, ты бы мог знать все про всех, неважно, касается это тебя или нет. Ты же вместо этого все забываешь и, кажется, скоро не будешь помнить кто ты есть и как тебя зовут!

– Яков, сын Иуды, которого зовут еще Екеле-дурнем! – камнем в металл ударил знакомый голос. – Тебя призываю я!

– Который всю свою жизнь кормится игрой на скрипке и шутками. Который также в святую субботу играет в синагоге во славу и честь Бога, доставляя каждому радость! – уточнил второй голос, будто в еврейском гетто был еще один Екеле-дурачок, чем-то отличный от этого.

– Яков, сын Иуды! Ты призван! – закончил первый голос. Наступило исполненное ужаса молчание.