наполовину вросшей в землю. И всякий раз, как они споют «Овину малькену» – «Наш отец и царь» – и трижды обойдут альменор, они начинают взывать к чтению Торы. Те, кого они вызывают по имени, еще обретаются в царстве живых, но должны услышать зов и примкнуть к собранию мертвых, прежде чем минует наступивший год, ибо смерть их уже решена на небесах.

В эту самую ночь два знакомых нам свадебных музыканта и шута, Екеле-дурачок и Коппель-Медведь, которые к тому времени превратились в двух усталых от жизни стариков, брели по улицам еврейского города, споря и пререкаясь друг с другом. Они играли за четверть гульдена на одной свадьбе в Старом Граде. Екеле изрядно потрудился на скрипке, а Коппель аккомпанировал ему на губной гармонике. Дело в том, что еврейских музыкантов, если только они знали мелодии модных танцев, хорошо принимали и христиане. Но после полуночи среди гостей, многие из которых перебрали крепкого пива да поверх него – яблочной водки, завязалась потасовка. Едва лишь первый пивной кувшин просвистел в воздухе, наши музыканты со своими инструментами пустились наутек, ибо сказано: когда Исав пьет, синяки достаются Якову… Воспользовавшись общим замешательством, Коппель-Медведь прихватил с собой кружечку яблочной водки, и вот из-за нее-то приятели и начали пререкаться. Не то чтобы Екеле отказывался от глотка водки, умыкнутой со свадебного стола, но Коппелю были противопоказаны крепкие напитки, потому что за год до того у него был удар, и он много недель пролежал в параличе, да и теперь еще подволакивал левую ногу. При этом он наотрез отказывался соблюдать запрет докторов, а только смеялся и говорил, что хилых собак смерть долго не трогает. Но Екеле-дурачок от заботы за жизнь и здоровье друга сделался самым настоящим ипохондриком.

– Ты дрянной ворюга! Мне стыдно за тебя! – кричал он. – Ничего-то не утаишь от твоих вороватых лап. Ты бы мог, когда никто не видит, украсть пять книг Торы у самого Моисея, да еще прихватить восьмую заповедь впридачу. По крайней мере, стащил бы что-нибудь стоящее. Там на столе были пампушки с медом и толченым маком. Так вот, они достойны королевского стола, а у нас в субботу ничего не будет в доме, кроме миски бобов да куска рыбы. Нет же, ты взял водку! Зачем нам водка? Тебе ее нельзя, а мне противно!

– Уж тебе-то водка так же противна, как медведю – мед! – смеялся Коппель-Медведь. – Ты же знаешь поговорку: водочка к рыбке рождает улыбки. Рыбку нам Бог послал, а водочку задолжал. Я сделал доброе и похвальное дело, когда взял со стола Исава то, что положено Якову. Видно, сам Бог хочет, чтобы эту субботу мы провели в веселье.

– Но не за счет ворованной водки! – возмущенно воскликнул Екеле.

– По правде говоря, я и не воровал эту водку, – заявил Коппель-Медведь. – Я и не знал, что в кружке что-то есть. Я просто убрал ее подальше, чтобы кто-нибудь из этих хулиганов не разбил ее о чью-нибудь голову. Так что, схватив кружку, я уберег кого-то от большой беды и сохранил человеку здоровье, а может быть, даже и жизнь. Ты, Екеле-дурень, можешь называть это как хочешь, а я сделал достойное дело. И сверх того у нас есть водка!

– Да чтоб она у тебя в глотке застряла! – зло и презрительно сказал Екеле.

– Боже упаси! – вскричал Коппель. – Ты хочешь, чтобы я захлебнулся, чтобы Бог удушил меня? Заметь, Екеле, сейчас как раз первые часы после полуночи. Петух еще стоит на одной ноге, и его гребень не красный, а белый, как волчье молоко. Ты же знаешь, Екеле, что это часы Самаила[31], когда все злые желания исполняются!

– Так я желаю, – отвечал Екеле-дурень, – чтобы ты со своей водкой пошел к палачу, а по дороге еще сломал себе ногу и шею и больше не попадался мне на глаза.

– Так я и пойду, – плаксивым голосом проворчал Коппель. – И больше не вернусь. Ты видишь меня в последний раз в жизни.

Он сунул кружку под полу плаща и сделал такое движение, словно собрался уходить.

– Постой! – крикнул Екеле. – Куда же ты пойдешь в такую темень?

– Ты ничего не делаешь путем, – пожаловался Коппель. – Я с тобой – ты посылаешь меня к палачу. Собираюсь пойти – ты кричишь: останься, куда ты? Стоит мне присесть, ты говоришь, что я даром трачу время, стоит побежать – вопишь, что без толку рву башмаки. Когда молчу, ты спрашиваешь, не онемел ли я, скажу что-нибудь, а ты мне – снова пустился заливать! Принесу кость – тебе надо винограда гроздь, принесу пивка – подавай тебе молока; сварю мяса, а тебе подай кваса, я весел – ты нос повесил. Печку нагрею, кричишь…

– Замолчи! – перебил его Екеле. – Ты ничего не видишь? И не слышишь?

– …Я потею, – закончил Коппель свое рифмованное присловье, а потом только остановился и прислушался.

К тому времени они уже пересекли Широкую, миновали Белелес и теперь стояли около завалившейся, почерневшей от времени стены синагоги Альтнойшуле. Из-за стены доносилось тихое пение и гудение голосов, а из узких окошек Божьего дома пробивался слабый свет.

– Никогда бы не подумал, что в такой поздний час там могут быть люди, – прошептал Коппель- Медведь.

– Они поют «Овину малькену», будто все еще Новый год, – тоже шепотом удивился Екеле-дурачок.

– Зажгли свечи и поют, – сказал Коппель. – Пойду-ка посмотрю, что это за люди. Интересно…

– Идем, идем отсюда! Мне это совсем не нравится! – ответил Екеле. – Что ты там хочешь увидеть, что такое узнать?! Пойдем скорее, сдается мне, тут не чисто…

Но Коппель не послушался его и побрел через улочку прямо к окну, из которого пробивался свет.

Екеле последовал за ним на подкашивающихся ногах. Как ни силен был его страх, он не мог оставить своего друга и спутника многих лет – только покрепче прижал к себе завернутую в кусок черного полотна скрипку.

– Я думаю, там происходит нечто любопытное, – сказал Коппель, заглянув в окошко. – Я вижу свечи, слышу голоса и всякие звуки, а людей ни одной живой души не видать… А вот кто-то кашляет – точь-в-точь как покойный пекарь Нефтель Гутман, которого вынесли в прошлом году на кладбище…

– Да помянет он нас добром! – дрожа всем телом, шепнул Екеле. – Значит, он и там, в вечной жизни, кашляет. А разрешают ли ему там печь пирожные? И, если да, то кто же их там ест? Коппель-Медведь, мне страшно. Говорю тебе, уйдем отсюда, здесь человеку нечего делать. Почему ты не хочешь меня слушать? У них тут свой праздник – зачем им мешать? Пойдем скорее! Становится холодно, и глоток водки из твоей кружки, будь она краденая или некраденая, пойдет нам обоим на пользу – согреемся перед тем как лечь в