— Но ежели вас нет вообще, то почему вы есть здесь и сейчас?

— Мы восстали из небытия, потому что нелепым и назойливым своим шумом вы все мешаете нам привычно и спокойно не быть.

— Так возблагодарите нас! Мы дарим вам бытие. Существование!

— В форме бреда толпы одержимых? Извините.

— Ну и заморочили вы мне голову. Но вы понимаете, что завтра же я начну всем о вас рассказывать?

— А доказательства? Мы с вами расстанемся, мы исчезнем. Получается, ни косвенных доказательств, ни прямых. Всё тлен и прах, туман и дым, мечта и сон. Кого нет, того уж и взаправду нет.

— Неужели вы ничего не дадите мне на память?— огорчился Романчиков, — Пусть самую мелочь. Какую-нибудь гаечку.

— Мы бы с радостью одарили вас, — сказал Пётр Петрович плаксиво, — но что мы можем, голубчик? Ведь нас нет, а стало быть и у нас ничего нет.

— Вот заладили, — пробормотал Романчиков, озираясь. На круглом столике позади себя он увидел небольшую коробочку. Как бы невзначай, отступил он на шаг, опёрся руками о столик.

— Любезный Иван Иванович, — заговорил он, шаря левой рукой за спиной, — я, простите, не понял вашего комплимента насчёт хорошего человека. Почему это плохой не станет заниматься пришельцами?

— Объясню вам охотно, ах! — Иван Иванович всплеснул руками. — Плохой всегда боится неведомого. Кем бы ни был он — пусть простой обыватель. Тогда он жулик, или скопидом, или завистник. Зачем ему пришельцы? Если это враги, они накопления отнимут, мирок разорят его. Если это гуманисты всесильные — с воровством покончат. Гнилая душонка таких-то боится пуще. Ну а пусть, к примеру, плохой человек из власть имущих, из той породы, когда из-под фуражки с черепом торчит влажный чуб, а глаза горят невежеством и жестокостью. Таких немало в разных концах планеты вашей. Представьте, неуютно как становится ему при мысли о могущественных и справедливых пришельцах…

— Эх, тогда жаль, что вас нет, — сказал Геннадий Николаевич, одной рукой ловко опуская коробочку в карман, а другой вытирая пот. Пытливо оглядел всех троих. Ничего, всё в порядке.

— А вот жалеть-то лишне, дорогой Геннадий Николаевич. Самим надо действовать. Надеются слабые на пришельцев.

— Что, старая апология невмешательства? Растите, мол, сами?

— Нет, не менее старая и гордая идея самоосуществления.

— Так вот почему вы против наших попыток вас отыскать. Хотите сами себя выдумать. Волевым усилием небытие претворяет себя в бытие. Красиво!

— В людях, что в пришельцев верят и ждут таковых, есть что-то от Емели на печи. Усредните портрет социальный их. Боюсь, ваш Зарядьин тут прав окажется. Это сплошь неудачники.

— А к Зарядьину, часом, визита не делали? — поинтересовался Романчиков. — Из небытия вашего?

— Нужды не было.

— М-да. Ну что ж, вас, может быть, и нету, зато Зарядьин существует на все сто процентов.

В глазах Ивана Ивановича запрыгали искры.

— Ура! — закричал он тоненьким голосом. — Наконец вы на верном пути. Выходит, мы вас убедили?

— Убедили, убедили, — закивал Романчиков, ощупывая похищенный сувенир сквозь карман пиджака.

— Беседа, ах, интересная была и полезная обоюдно. Не смеем, однако, удерживать более вас. Вы уж и так, наверное, сердитесь. Грешно, впрочем, гневаться на тех, кому не выпало счастья существовать.

— Не сержусь я, чего уж, — сказал Романчиков. — Позвольте только присутствовать при вашем старте. Нечасто доводится видеть отлёт тех, кого и в природе нет.

— Присутствовать, ах? Ну что ж, коли интересно вам — присутствуйте. Только отойдите шагов на двадцать, ладно? А теперь — давайте прощаться.

Все трое окружили гостя, трясли руку, хлопали Романчикова по плечам, по спине, ахали и причмокивали. Смущённый Геннадий Николаевич, защищая левый карман, норовил повернуться боком, отвечал односложно: «Спасибо. Прощайте. Спасибо».

Отойдя на обещанные двадцать шагов, он увидел, как Пётр Петрович убрал трап и захлопнул люк. Аппарат слабо засветился, поднялся над верхушками деревьев, взял круто вправо и внезапно исчез.

К машине Романчиков вышел уже в сумерках. Отъехав километров пять, он остановился на обочине, огляделся и полез в карман. Это была серая коробочка из обычного картона. С замиранием сердца Геннадий Николаевич взялся за крышку. Внутри лежал бледно-зеленый конверт без всякой надписи. Из конверта Романчиков извлёк лист бумаги, развернул. Когда начал читать, краска сбежала с его лица, рот приоткрылся.

«Дорогой Геннадий Николаевич! Прости, что обманул твои ожидания. Приехать на симпозиум мне помешали забавные обстоятельства, о которых расскажу при встрече. К тому же, размышляя на досуге о наших баранах, пришёл я к огорчительным, но правдоподобным выводам в духе коллеги Хохловера (зря на него дуются иные — нашёл человек в себе мужество отказаться от прежних взглядов, что ж тут постыдного?). И главное: случилось мне на днях получить ряд внушительных аргументов в пользу пусть консервативной, но вполне здравой мысли об отсутствии в обозримом окружении разума, окромя человеческого. Жаль, конечно, расставаться с романтическими увлечениями, да худо не без добра — впервые, наверное, задумался я крепко о делах сугубо земных да о том, как живу я на этой земле. Того и тебе, друг мой, от души желаю.

До встречи. Обнимаю, твой

Леонард Гельжа.

Р. S. Записку эту тебе передадут мои новые друзья, люди обаятельные и интересные, редких способностей иллюзионисты и завзятые шутники».

Когда Геннадий Николаевич кончил читать, уши у него горели. Медленно сложил он письмо, включил мотор. Машина тихо тронулась.