кухне. Наконец-то Луи де Фюнес может запросто войти в ресторан или выпить кружку пива на террасе, не боясь толпы поклонников… Эти праздники обернутся для нас по возвращении несколькими килограммами лишнего веса!

Съемки на Везувии довольно сложные. Каждый день нам приходится взбираться по горной тропинке в клубах дыма. Запах лавы проникает в легкие, доставка аппаратуры занимает кучу времени. Видя, что я приближаюсь к кратеру вулкана, чтобы помочь ассистенту оператора, родители пугаются, что я могу поскользнуться и упасть. Несмотря на все трудности, Луи играет так же азартно и правдиво, как на студии. Чтобы разрядить обстановку, он даже шутит:

— Знаете, Милен, с вашей внешностью вы никогда не выйдете замуж, имейте в виду!

Милен Демонжо смеется, понимая, что он ее по-дружески дразнит. Но дни кажутся долгими и утомительными, нам все время мешают тучи и ветер. Ради четырех минут на экране Андре Юннебель предусмотрел пять съемочных дней.

Добравшись вечером до отеля, мы начинаем готовиться к ужину. И туг оказывается, что у отца нет нужного галстука!

— Это не тот! Нужен другой, голубой, где он? Придется идти в пижаме!

Мама безуспешно убеждает его, что бежевый галстук ему подойдет лучше. Он еще пуще нервничает:

— Я хочу голубой! В этом я похож на шута!

Открыв ящики шкафа, он вываливает из них содержимое, перебирает рубашки и пуловеры… Напрасный труд — галстука нет!

— Все, в ресторан не идем, поедим в номере, тут галстук мне не понадобится!

Через несколько минут мы входим в ресторан. Отец в бежевом галстуке… Подобные вспышки по мелочам у него всегда были связаны с бытовыми трудностями: с одеждой, машиной, пробками на дорогах. Повседневные неприятности раздражали его. Сильнее всего он злился, помнится, когда дарил маме электрический нож или кухонный комбайн. Битый час длилось чтение инструкции по применению, сопровождаемое бранью в адрес автора:

— Какой идиот ее написал! Ничего понять нельзя! Придется прочесть заново!

Переход к практике выглядел еще хуже. Он нервничал и так нажимал на одну из кнопок, что ломал ее. Десятки комбайнов находили таким образом последнее пристанище в нашей кладовке.

К счастью, ужин возвращает ему улыбку. Принятие пищи должно стать праздником, особенно в ресторане, и особенно в Италии. Перечисление официантом блюд приводит его в восторг, и он повторяет за ним с невообразимым акцентом: «Бистекка алла фиорентина! О-о-о!»

За ужином мы обсуждаем предстоящую прогулку по улицам Неаполя или поездку на Капри. Он пользуется этими свободными минутами, чтобы принадлежать только нам: ни слова о работе.

Мы часто ужинаем с супругами Динам. Отец высоко ценит Жака (Бертрана в «Фантомасах»), это простой человек, его старый приятель. Вообще-то он мало с кем соглашается поужинать. Малейшая расчетливость со стороны собеседника, малейший непонятный ему намек или претенциозность в общении лишают его всякого желания разделить с ними приятные минуты.

Жак Динам, Ги Гроссо и Мишель Модо составляли «ближний круг»: их верная дружба успокаивала отца. Они были членами его кинематографической семьи. В перерывах между двумя дублями, не теряя собранности, он мог свободно пошутить с ними. Макс Монтавон был его талисманом. Отец просто не мог не поручить ему хоть маленькую роль в своем фильме: надзирателя в «Фантомас разбушевался», метрдотеля в «Фантомас против Скотленд-Ярда», флейтиста в «Большом ресторане»[11] , учителя в «Больших каникулах», аптекаря в «Жандарме и жандарметках». Макс мог приходить к нам в гости, когда хотел, никогда не забывал про наши дни рождения, звонил почти ежедневно. Он знал все про всех, но не позволял себе, к удовольствию отца, никакой скабрезности. Если же он допускал какие-то вольности, следовало неизменное:

— Передаю трубку Патрику!

Отец знал, что я люблю слухи с сальным привкусом, которые Макс рассказывал мне, не допуская, впрочем, никакой вульгарности. Незадолго до ухода отца он умер от астмы. На похоронах родители встретили всех членов его семьи, с которыми не были знакомы. Направляясь к выходу, отец заметил одинокого господина, прятавшегося за колонной.

— Давай-ка поздороваемся с ним! Наверняка это друг Макса! — прошептал он маме.

И не ошибся! В этом проявился весь его характер с внезапными, хотя и обдуманными порывами: я уверен, например, что еще во время заупокойной мессы он знал, что встретит этого человека, и был готов прилюдно выразить свою симпатию тому, кто на протяжении многих лет делил жизнь с его другом.

Цветение каштанов в парке Монсо вызывало чихание у мамы, а шелест их листвы и воркование голубей убаюкивали отца, проводившего много времени в большой кровати, сделанной по рисунку Жака Коломбье. Его ночной столик был настоящей свалкой! Первое, что бросалось в глаза, — настольная книга отца, толстенный «Дневник» Жюля Ренара. Его желтая обложка была наполовину разодрана, смята и напоминала старинный пергамент. Чтобы достать его, отцу приходилось перекладывать на другое место «Мемуары» Сен-Симона и «Характеры» Ла Брюйера. Он совершенно намеренно никогда не дочитывал книги до конца.

— Я не хочу стать излишне образованным человеком, зритель это почувствует, — объяснял отец.

Меня поражает точность и прозорливость его выбора. Многие актеры имеют обыкновение рассуждать и высказывать свое, часто пустопорожнее, мнение по поводу политики или нищеты мира: таких в конце концов уже не хочется видеть на экране.

Я делился с ним впечатлениями от прочитанного и подчеркивал заинтересовавшие меня места. Так, позднее я познакомил его с книгой Рене Фалле «Капустный суп», которую он решит экранизировать в 1981 году.

Перед сном отец ставил рядом три будильника, позволяющие ему вычислить среднее, самое точное, время. Здесь же он раскладывал необходимые ему драже от кашля, которые не следовало путать с вынутыми из коробки розовыми шариками, напоминавшими вишни на торте, — ушными затычками, которые он долго разминал пальцами, прежде чем использовать по назначению. После чего приступал к ноздрям: закапывал с помощью старой пипетки маслянистую жидкость и несколько раз громко сморкался. Это был неизменный ритуал, который, по его мнению, помогал ему справиться с искривленной носовой перегородкой.

После таких приготовлений ко сну оставалось только надеть черный наглазник. Но опасные пощипывания в горле подчас мешали ему полностью расслабиться. Тогда приходилось приподнимать ужасную черную повязку, чтобы проглотить несколько драже. А так как потом он долго не мог заснуть, то вытаскивал из нижнего ящика ночного столика, изначально предназначенного для горшка, большой черный портативный радиоприемник, весивший минимум четыре килограмма и способный, по его словам, ловить все станции мира. Чтобы не разбудить маму, он вытаскивал из ушей затычки, надевал большие наушники и начинал крутить ручку в поисках информации: сначала на английском, чтобы освоить этот язык, но так как понимал одно слово из трех, то переключался на испанские станции.

Каждую ночь я слышал, как он на цыпочках идет проверить, выключен ли газ и хорошо ли заперты все окна, на обратном пути останавливаясь у моей двери, дабы убедиться, что у меня все в порядке. В мои 20 лет я все же не мог внезапно умереть, как грудной ребенок! Если бы тогда существовало кабельное и спутниковое телевидение, убежден, он бы просиживал ночами перед экраном телевизора. Ему удавалось находить счастье как в лучшем, так и в худшем.

— Лулу, зачем ты смотришь все эти глупости? — огорчалась мама.

— Мне интересно! Я учусь тому, чего не надо делать.