требовательным, что автор с презрением относился как к легкости, так и к трудностям, то есть не искал легкого пути, но и не избегал сложностей, чрезвычайно заботясь о строгости и чистоте анализа и проявляя неистощимый пыл в исследованиях: «Первый ключ к мудрости, — говорит он, — это умение усердно и постоянно задаваться вопросами… именно сомневаясь мы приходим к необходимости вести исследования, именно исследуя, мы постигаем истину». Подобная программа превосходно подходит для того, чтобы увлечь молодежь, очень требовательную в поисках истины, молодежь, пренебрежительно относящуюся к ложной осторожности, той самой, что проявляют люди, которые, страшась поставить под угрозу всеми признанную истину, соглашаются на искусственное сближение и примирение различных воззрений либо на уклончивое истолкование тех или иных текстов.

Трактат «Да и Нет» закладывал основы метода, которому предстояло позднее стать методом схоластики; Абеляр не был создателем этого метода, но он дал ему рациональное, разумное основание, «установив технический закон всякого умозрительного построения в философии и в теологии». Различные трактаты Фомы Аквинского тоже будут последовательно «выстраивать» для сопоставления противоречивые мнения и идеи, касающиеся определенного предмета рассмотрения, для того чтобы в конце концов при симметричном их сличении из явных противоречий «извлечь» некое позитивное заключение. Итак, чтение или изучение текста позволяло извлечь глубинный, иногда скрытый смысл (что тогда именовали «сентенцией», «sententia»). Это происходило благодаря спору (или дискуссии, «disputatio»), в ходе которого подвергался анализу сам текст, производились сличения и сравнения, ставились вопросы для того, чтобы выявить сокровенный смысл этого текста во всей его полноте. Понять, насколько велико было влияние Абеляра на других философов, можно, если мы обратим внимание на следующий факт: вопросы, им поставленные, «перешли» почти в неизменном виде в книги, которые стали впоследствии классическими учебниками средневековых школяров, а позднее — студентов, например в книгу Петра Ломбардского «Сентенции»; так было с вопросом № 2, каковой касался «материи», имевшей основополагающее значение для верующего, ибо речь шла об определении веры: «Вера распространяется лишь на вещи неявные». Абеляр собирает цитаты из текстов, где определяется сфера веры: «fides est de non visis», «вещи невидимые». Доказательства, приводимые им, а затем воспроизведенные всеми схоластами, в конце концов заставляли признать, что относительно феноменов, доступных органам чувств, или же истин, которые можно постичь одной только силой разума, вопрос о вере не стоит, а речь идет всего лишь о рациональном, разумном знании; вера имеет отношение к тому, что неподвластно чувствам, разум не может самостоятельно воспринять и постичь: «Понимать и верить — это разные вещи, подобно тому, как знать и воспринимать явным образом — тоже разные вещи; вера есть суть принятие вещей неявных, невидимых, знание же есть суть познание вещей самих по себе на собственном опыте, поскольку они в данный момент нам представлены».

Однако Абеляр в своей работе не делал никаких заключений. Он приводил противоположные друг другу понятия и выражения, но не осуществлял синтеза. Его творению предстояло быть завершенным и принести свои плоды, как мы знаем, только после его смерти. Трактат «Да и Нет» мог вполне способствовать тому, что Абеляр выглядел в глазах своих современников человеком очень и очень подозрительным; что же касается нас, то из всех его работ именно этот трактат лучше всего позволяет нам по достоинству оценить силу его мысли, вечно находящуюся в движении, а также манеру вечно задаваться вопросами, что была ему свойственна. Этот преподаватель, всегда находившийся в поисках истины, вероятно, действовал на молодых людей завораживающе, они его слушали как зачарованные, и он увлекал их за собой на путь использования того метода, что он называл «непрерывным дознанием» (употребляя при этом термин «инквизиция»). Инквизиция… сам этот термин несет в себе слишком тяжелый отрицательный смысл, невольно заставляя нас вздрогнуть;

но следует отстраниться от его юридического значения, которое напоминает нам об общественном институте, «родившемся» в XIII веке, а именно в 1233 году, в совершенно определенных исторических обстоятельствах, и тогда прояснится первоначальное, природное значение этого слова, в котором его употреблял Абеляр и которое было известно всем в период феодализма: дознание, расследование, поиск.

Под этим углом зрения и сквозь призму тех направлений, которым она будет давать толчки для развития на протяжении столетий, мысль Абеляра предстает перед нами во всем своем величии; да, Абеляр был, разумеется, одним из «отцов» схоластики, а следовательно, и одним из «отцов» тех методов рационального, разумного познания, что оставят столь значительный след в истории эволюции западной мысли и станут, по сути, единственными методами познания. Следуя именно в этом направлении, в направлении развития аристотелевской мысли, Декарт даст впоследствии новый толчок этой эволюции, поставив «во главу угла» своего метода не поиск и не вопрос, а сомнение и низведя истину к очевидности (к тому, что видно извне). Это направление развития мысли оказалось чрезвычайно «продуктивным»; XX веку была предопределена участь и «предоставлена честь» выявить недостатки, слабые места и границы этого направления, с одной стороны, благодаря открытиям, сделанным в области так называемой глубинной психологии, поставившей под угрозу то полнейшее доверие, которое прежде питали к разуму, способному пускаться в долгие рассуждения, а с другой стороны, благодаря развитию самой науки. Приходится признать, что использование воображения, к примеру, может быть полезно даже ученому, потому что «инструменты» исследования, которыми он сейчас располагает и которые превосходят все, что до сего дня было известно на протяжении всей истории человечества, рождают у него предчувствие и предвидение того, что могут существовать во вселенной области и сферы, еще не доступные для анализа и для наблюдения, потому что они пока превосходят возможности познания.

После того как было отменено осуждение, тяготевшее над Абеляром с момента закрытия Суассонского собора, он недолго пробыл в монастыре Сен-Медар в Суассоне и вернулся в аббатство Сен-Дени без особой радости. «Я нашел там в лице почти всех братьев своих старых врагов». Вне всякого сомнения, большинство монахов Сен-Дени вели тогда образ жизни, мало соответствовавший уставу и правилам монастырской жизни, не подлежит сомнению и то, что Абеляр не был создан для жизни в коллективе. Конфликт был неизбежен, и он случился всего несколько месяцев спустя. Повод может показаться нам весьма незначительным, но это нам…

«Однажды во время чтения мне случайно попалась на глаза одна фраза из отрывка труда Беды Достопочтенного „Деяния апостолов“, в которой автор утверждал, что Дионисий Ареопагит был не афинским, а коринфским епископом. Это мнение вызвало живейшее беспокойство монахов аббатства Сен- Дени, похвалявшихся тем, что основатель их монастыря, некто Дионисий, и был тем самым Дионисием Ареопагитом». Следует признать, что Абеляр обладал прямо-таки способностью, талантом, даром создавать и плодить себе врагов, и вот, побуждаемый этим своим талантом, он прикоснулся, и прикоснулся довольно грубо, к старой, но плохо затянувшейся ране, образовавшейся еще во времена правления династии Каролингов. За три столетия до Абеляра аббат Хильдоний, духовник короля Людовика Благочестивого, самовластно правивший аббатством более сорока лет (814–855), взвалил на себя тяжкий труд доказательства тождества трех личностей: Дионисия, члена ареопага, который, как свидетельствуют «Деяния апостолов», был обращен в христианскую веру апостолом Павлом; Дионисия, первого проповедника, принесшего христианство в так называемый Парижский регион, его останки покоились под главным алтарем аббатства, и, наконец, автора труда под названием «Небесные иерархии» — персонажа весьма загадочного, которого сегодня называют псевдо-Дионисием. Самый старый манускрипт, содержащий произведения этого третьего Дионисия, дошедший до мыслителей Запада, был передан на хранение в аббатство Сен-Дени, и аббат Хильдоний сам перевел это произведение с древнегреческого языка на латынь. Но его познания в истории и его способности как историка, очевидно, были гораздо ниже его способностей лингвиста. Попытка аббата соединить три личности в одном персонаже стала предметом спора еще при жизни аббата Хильдония. Монахи монастыря Сен-Дени защищали эту идею с большим пылом. Надо сказать, что в ту эпоху люди чрезвычайно гордились своими «корнями», своим происхождением. Кстати, подобная гордость, пожалуй, проявляется во все времена, в том числе и наши дни не являются исключением из общего правила: многочисленные фирмы занимаются изысканиями в области генеалогии, осуществляя поиски в архивах по просьбам граждан, желающих знать историю своих родов. В эпоху Абеляра подобные желания обуревали и частных лиц, и различные группы лиц, и общественные институты, и проявлялись они не только в педантичности, с которой аббатства вели и хранили свои анналы, то есть летописи и хроники, но и в настойчивости, с которой, к примеру, члены цеха золотых и серебряных дел мастеров объявляли, что