беседа будет проходить при более благоприятных обстоятельствах. Для меня.

Тереса взглянула на пепельницу с единственным окурком — ее окурком — среди бумажных комочков.

За кого ее принимает эта парочка? Ее путь был долгим и трудным: слишком долгим и слишком трудным, чтобы терпеть сейчас разные киношные полицейские штучки. Это просто пара чужаков, которые ковыряют в зубах, мнут бумажные платочки и так и норовят порыться в ящиках. Заставить ее понервничать: так сказала эта рыжая гадюка — сержант. Внезапно на Тересу накатила злость. Она сидит тут и понапрасну тратит время, а ведь у нее есть дела поважнее. Например, выпить таблетку аспирина. Как только эти двое уберутся, она велит Тео подать в суд жалобу. А потом сделает несколько телефонных звонков.

— Будьте любезны уйти.

Она встала. А оказывается, сержант умеет смеяться.

Вот только смеется она как-то очень неприятно. Ее начальник встал одновременно с Тересой, но сержант продолжала сидеть на своем стуле, чуть наклонившись вперед, сжав пальцами край стола. И смеялась этим своим сухим, каким-то мутным смехом.

— Ах, значит, вот так, подобру-поздорову?.. И вы даже не попытаетесь прежде угрожать нам или купить нас, как этих мерзавцев из ОПКС?.. Мы были бы просто счастливы. Попытка подкупа при исполнении служебных обязанностей.

Тереса открыла дверь. Там стоял Поте Гальвес — толстый, настороженный; он словно за все это время так и не сходил ни разу со своего места. И он наверняка не сходил, а руки держал немного отведенными от тела. Ожидая. Тереса успокоила его взглядом.

— Вы бодаетесь, как коза, — сказала она, обращаясь к сержанту Монкада. — Я такими вещами не занимаюсь.

Наконец-то сержант поднялась — почти нехотя. Она в очередной раз высморкалась и теперь держала в одной руке смятый бумажный комок, в другой записную книжку. Она обвела глазами комнату, дорогие картины на стенах, окно с открывающимся из него видом на город и море. Она больше не скрывала злости. Ее начальник направился к двери, сержант за ним, но на полпути она остановилась возле Тересы, совсем близко, и спрятала книжку в сумку.

— Ну, конечно. У вас есть люди, которые делают это за вас, верно? — Она в упор смотрела на Тересу, и ее покрасневшие глазки так и пылали яростью. — Давайте, не трусьте. Попробуйте один разок сделать это сами. Вы знаете, сколько получают жандармы?.. Наверняка знаете. И знаете, сколько людей гибнет и гниет заживо из-за всей этой мерзости, на которой вы делаете деньги… Почему бы вам не попробовать подмазать нас с капитаном?.. Я была бы просто счастлива выслушать ваше предложение, а потом вывести вас из этого кабинета — пинками, в наручниках. — Она швырнула бумажный шарик на пол. — Сукина дочь.

И все же есть какая-то логика. Об этом думала Тереса, переходя почти высохшее русло реки, от которой оставалось лишь несколько мелких лужиц с застоявшейся водой. Думала почти извне, отчужденно, до некоторой степени математически, как бы отключив чувства и эмоции. Спокойно систематизировала факты и особенно обстоятельства, находящиеся в начале и в конце этих фактов, помещая каждый из них по ту или другую сторону знаков, придающих порядок и смысл. Все это позволяло в принципе исключить вину или угрызения совести. Та разорванная пополам фотография, девушка с доверчивыми глазами, оставшаяся так далеко, в Синалоа, была ее индульгенцией. Если уж речь зашла о логике, думала она, я не могу не двигаться туда, куда меня ведет эта логика. Однако не обошлось и без парадокса: что бывает, когда не ждешь ничего и каждое кажущееся поражение толкает тебя вверх, а ты бессонными рассветами ожидаешь того момента, когда жизнь исправит свою ошибку и ударит всерьез, навсегда. Ожидаешь Настоящей Ситуации. В один прекрасный день начинаешь верить, что, быть может, этот момент так и не наступит, а на следующий интуиция подсказывает, что ловушка-то именно в этом: заставить тебя уверовать, что он не наступит никогда. Так ты умираешь заранее — часами, днями, годами. Умираешь долго, спокойно, без криков и без крови. Умираешь тем больше, чем больше мыслишь и живешь.

Выбравшись на усыпанный булыжниками берег, она остановилась и стала смотреть вдаль. Она была в сером спортивном костюме и кроссовках; порывы ветра бросали ей в лицо распущенные волосы. По другую сторону устья Гуадальмины море разбивалось о песчаную полосу, а за ней в сизой дымке, окутывающей горизонт, белели Пуэрто-Банус и Марбелья. Левее, в отдалении, почти до самого берега простирались лужайки для гольфа, полукольцом охватывая желтое здание гостиницы и запертые на зиму пляжные домики. Тересе нравилась Гуадальмина-Баха в это время года: пустынные пляжи, редкие игроки в гольф, мирно и неторопливо переходящие с места на место. Безмолвные зимой роскошные дома под защитой высоких стен, сплошь увитых бугенвиллеями. Один из этих домов — он стоял почти на самой оконечности мыса, вонзающегося в море, — принадлежал ей. «Лас-Сьете-Готас» гласило название, написанное на красивом изразце рядом с дверями: своеобразная кульяканская ирония, понять которую здесь могли только она сама да Поте Гальвес. Со стороны берега можно было увидеть только высокую внешнюю стену, высовывающиеся из-за нее деревья и кусты (в их листве прятались видеокамеры), а еще крышу и четыре трубы. Шестьсот квадратных метров застройки на участке площадью пять тысяч квадратных метров, подобие старинной усадьбы в мексиканском стиле: белое здание с деталями, выкрашенными охрой, терраса на верхнем этаже, обширное крыльцо, выходящее в сад с изразцовыми фонтаном и бассейном.

Вдали виднелся корабль — сейнер, ведущий лов вблизи побережья, — и Тереса некоторое время с интересом наблюдала за ним. Ее связь с морем не ослабла: каждое утро, поднявшись с постели, Тереса первым делом бросала взгляд на это бесконечное пространство — синее, серое или фиолетовое, в зависимости от освещения и времени года. Она до сих пор машинально прикидывала силу волнения и направление ветра — даже когда никто из ее людей не работал в открытом море. Этот берег, запечатленный в ее памяти с точностью морской карты, оставался для нее хорошо знакомым миром, которому она была обязана и своими бедами, и своей удачей; он оживлял образы, которые она старалась не вызывать из небытия слишком часто, чтобы сохранить их неизменными. Домик на песчаном берегу в Пальмонесе. Ночи в Проливе, на катере, подскакивающем на волнах. Адреналин преследования и победы. Твердое и нежное тело Сантьяго Фистерры. По крайней мере, он был моим, думала она. Я потеряла его, но до этого он был моим. Это была тайная, только ей принадлежащая, рассчитанная до мелочей роскошь — предаваться воспоминаниям с косячком гашиша и стаканчиком текилы ночами, когда шум прибоя доносился с пляжа, просачиваясь сквозь ветви сада, безлунными ночами, когда она вспоминала то, что было, и себя — такой, какой она была тогда. Иногда она слышала рокот таможенного вертолета, без огней пролетающего над пляжем, и ей приходило в голову, что, возможно, его ведет тот самый человек, которого она видела в своей больничной палате; тот, кто преследовал ее и Сантьяго, летя над кильватерной струей старенького «Фантома», и кто потом бросился в море, чтобы спасти ей жизнь у камня Леона. Однажды, обозлившись, двое из людей Тересы — марокканец и гибралтарец, работавшие на лодках, — предложили разобраться с пилотом птицы. С этим сукиным сыном. Устроить ему ловушку на суше и рассчитаться сразу за все. После разговора с ними Тереса вызвала доктора Рамоса и приказала ему довести до всех и каждого ее ответ, не меняя в нем ни одной буквы. Этот парень делает свою работу точно так же, как мы делаем свою, сказала она. Таковы правила, и, если однажды он рухнет в море или его подстерегут где-нибудь на пустынном пляже, это его дело. Сегодня ты выиграл, завтра проиграл: раз на раз не приходится. Но если кто-нибудь тронет хоть волосок на его голове, когда он не на работе, я прикажу содрать с виноватого шкуру клочьями. Все поняли? И все поняли.

Связь Тересы с морем была еще и, так сказать, личной. Она не только созерцала его с берега. Ее «Синалоа» от «Братьев Бенетти» — тридцать восемь метров в длину и семь в ширину, приписанная к порту на острове Джерси, стояла у причала в эксклюзивной зоне Пуэрто-Бануса, белая и импозантная со своими тремя палубами и обликом классической яхты: мебель из тика и дерева ироко, ванные, отделанные мрамором, четыре каюты для гостей и салон площадью тридцать квадратных метров, в котором прежде всего бросалась в глаза полотно маслом кисти Монтегю Досона «Сражение между кораблями „Спартиэйт“ и „Антилья“ при Трафальгаре», приобретенное Тео Альхарафе для Тересы на аукционе «Клэймор». Хотя «Трансер Нага» пользовалась судами любого типа, «Синалоа» не участвовала ни в каких противозаконных делах. Это была нейтральная территория, собственный мир Тересы, доступ в который она строго ограничивала, не желая связывать его с остальной своей жизнью. Капитан, двое матросов и механик