Официант, молодой парень, немного похожий на мужчину, делавшего сейчас зарядку у топчанов — потому она и вспомнила, — оказался эгоистичным и неловким, а машина и презерватив, который она заставила его надеть, и ему пришлось долго шарить в аптечке, только ухудшили дело. Встреча оказалась сплошным разочарованием: в такой тесноте неудобно даже расстегивать «молнию» на джинсах. Получив свое, парень выказал явное желание отправиться на боковую; Тереса же, неудовлетворенная, злилась на себя, а еще больше — на ту безмолвную женщину, что смотрела на нее из-за отражения огонька сигареты в стекле — светящейся точки, похожей на огоньки рыбачьих судов, плывших в ночи и в ее памяти. Поэтому она снова натянула джинсы, вылезла из машины, оба сказали друг другу «увидимся», и, расставаясь, даже не поинтересовались, как кого зовут, на что, по большому счету, обоим было глубоко наплевать. В ту ночь, вернувшись домой, Тереса долго стояла под горячим душем, а потом напилась, лежа в постели голой, на животе, и пила, пока ее не начало рвать, и она корчилась, ощущая горечь желчи во рту, а в конце концов заснула, зажав одну руку между бедрами. Ей слышался рокот двигателя «Сессны» и мотора «Фантома», а еще голос Луиса Мигеля, поющего из магнитофона на тумбочке:
Той ночью она проснулась, вздрогнув в темноте: только что, во сне, ей открылось, что же происходит в книге мексиканца Хуана Рульфо, которую ей никак не удавалось понять, сколько бы раз она ни бралась за нее. Я приехал в Комалу, потому что мне сказали, что здесь живет мой отец. Черт побери. Все персонажи этой истории были мертвы, только не знали об этом.
— Тебя к телефону, — сказал Тони.
Тереса оставила в мойке грязные стаканы, поставила поднос на прилавок и подошла к стойке. Тяжкий день клонился в концу: зной, мужчины с пересохшим от жажды горлом и женщины в темных очках, с едва прикрытой или вовсе не прикрытой от солнца грудью — хватало же совести у некоторых, — все время требовали пива и прохладительных напитков, а у нее горели голова и ноги, на которых она, как по живому пламени, бегала между прилавком и топчанами, обслуживая столик за столиком и обливаясь потом в этой раскаленной микроволновке из слепящего глаза песка. Дело шло к вечеру, и некоторые купальщики уже собирались уходить, но впереди еще часа два работы. Вытерев руки о фартук, она взяла трубку. Несколько мгновений передышки и тень — не бог весть что, но спасибо и за это. С ее выхода из Эль-Пуэрто ей никто не звонил — ни сюда, ни домой, и трудно было представить, с чего бы кому-то взбрело на ум сделать это сейчас. Похоже, Тони думал о том же, ибо поглядывал на нее искоса, вытирая стаканы и выстраивая их в ряд на стойке. Скорее всего, какие-то неприятные известия, мысленно заключила Тереса.
— Алло, — сказала она в трубку и подозрительно вслушалась.
Она узнала этот голос с первого же слова — ее собеседнице даже не понадобилось произносить «это я». Тереса слышала этот голос полтора года, днем и ночью — ей ли не узнать его? Поэтому она улыбнулась, а потом рассмеялась — радостно, в полный голос. Ну, надо же, мой Лейтенант. Как приятно снова слышать тебя, подружка. Как жизнь, и так далее. Она смеялась, чувствуя себя по-настоящему счастливой оттого, что снова слышит — теперь на другом конце провода — этот твердый, уверенный голос человека, умеющего принимать все таким, как есть. Человека, который знает самого себя и остальных, потому что умеет смотреть на них и научился этому благодаря книгам, воспитанию и жизни, и даже больше благодаря молчанию людей, чем произносимым словам. И в то же время, где-то в дальнем закоулке ее мозга, копошилась мысль: если бы я умела вот так, с ходу, взять и начать говорить без сучка без задоринки. После стольких месяцев набрать номер и совершенно естественно сказать: как дела, Мексиканка, чертова кукла, надеюсь, ты скучала по мне, пока натягивала половину Марбельи, благо теперь за тобой никто не следит. Нам надо увидеться, а не то прости-прощай. Тут Тереса спросила, действительно ли она на свободе, и Пати О’Фаррелл, расхохотавшись, ответила: конечно, на свободе, где же еще, дурочка, уже целых три дня, и все это время устраиваю себе праздники, один за другим, чтобы наверстать упущенное, праздники сверху, снизу и со всех сторон, какие ты только можешь себе представить, и сама не сплю, и мне спать не дают, честное слово, и я ни капельки не жалуюсь. А в перерывах между праздниками, как только удавалось перевести дух или вспомнить о совести, я принималась выяснять твой телефон, и вот, наконец, я тебя нашла — уже давно пора было, — и могу рассказать тебе, что эти стервы, которые работают в нашем женском отделении, не справились со старым аббатом, теперь они могут подтереться своим замком Иф и пришло время Эдмону Дантесу и его другу Фариа усесться где-нибудь в приличном месте, куда солнце проникает не через решетку, и культурно поговорить в свое удовольствие. Так что я подумала: тебе надо сесть на автобус или на такси, если у тебя есть деньги, или на что хочешь, и приехать в Херес, потому что завтра тут устраивают кое-что в мою честь, а я должна признаться, без тебя мне никакая вечеринка не всласть. Видишь, что делают с людьми привычки? Особенно тюремные.
Это был настоящий праздник. Праздник в хересской усадьбе — одной из тех, где от арки ворот нужно ехать целую вечность до дома где-то в глубине, в конце длинной дороги, усыпанной мелким гравием; роскошные машины у дверей, стены, беленные известкой и крашенные красной охрой, и зарешеченные окна, напомнившие Тересе — вот оно, родство, поняла она — старинные мексиканские усадьбы. Дом был из тех, что фотографы любят снимать для журналов: грубоватая, но облагороженная возрастом деревенская мебель, потемневшие картины на стенах, полы из красновато-коричневых плиток и балки под потолком.
А еще там была добрая сотня гостей, которые пили и болтали в двух обширных салонах и на увитой виноградом террасе, тянувшейся вдоль всего дома с задней стороны; ее ограничивали навес, служивший баром, огромная решетка, где на древесном угле жарилось мясо, и бассейн. Солнце клонилось к закату, и его пыльный рыжевато-золотистый свет придавал почти материальную плотность горячему воздуху над мягкими изгибами горизонта, усеянными зелеными пятнами виноградников.
— Мне нравится твой дом, — сказала Тереса.
— Если бы он был моим…
— Но он ведь принадлежит твоей семье.
— Я и моя семья — две разные вещи.
Они сидели под лозами, обвивавшими крыльцо, в деревянных креслах, на льняных подушках, с бокалами в руках, и смотрели на людей вокруг. Все очень вяжется, подумала Тереса, с этим местом и с машинами у дверей.
Поначалу она беспокоилась, что ее джинсы, туфли на высоком каблуке и простая блузка окажутся не к месту, особенно когда в первые минуты некоторые смотрели на нее как-то странно; но Пати О’Фаррелл — в платье из хлопковой ткани цвета мальвы, изящных босоножках из тисненой кожи, с как всегда коротко подстриженными светлыми волосами — успокоила ее. Здесь каждый одевается, как хочет и может, сказала она. Так что с тобой все в порядке. А кроме того, эти туго стянутые сзади волосы и прямой пробор тебе очень идут. И подчеркивают твою национальность. В тюрьме ты никогда так не причесывалась.
— В тюрьме мне было не до праздников.
— Ну ведь кое-что мы все-таки устраивали.
Обе рассмеялись, вспоминая. Тереса обратила внимание, что в баре среди множества самых разнообразных напитков есть текила, а среди гостей сновали горничные в форменных платьях с подносами канапе. Все было устроено просто замечательно. Двое гитаристов, окруженные гостями, играли фламенко. Музыка, одновременно веселая и грустная — то одно, то другое настроение налетало, как порывы ветра, — была под стать этому месту и этому пейзажу. Иногда в такт ей слушатели принимались хлопать в ладоши, некоторые молодые женщины начинали танцевать севильяну или фламенко — как бы шутя, не переставая болтать со своими спутниками, а Тереса, глядя на них, завидовала той раскованности, с которой они ходили туда-сюда, здоровались, беседовали, изящно курили так же, как это делала Пати: одна рука, лежащая на коленях, поддерживает локоть другой, подносящей к губам зажатую между указательным и средним пальцами дымящуюся сигарету, Может, это и не самое высшее общество, но она смотрела на них, как
