Мальчик: Но, папа, я не хочу бросать школу. Мне нельзя сейчас бросать школу.
Отец: 'Не могу'? 'Не хочу'? Хочется-перехочется. Клал я на твои дела с прибором! Я тебе отец, и я за тебя решаю, что делать! Все равно в этой школе тебе только мозги всякой мурней задуривают…
Мальчик: Папа, я ушам своим не верю…
Отец: Закрой хлебало и слушай, а не-то опять получишь!
Доминик замер, как завороженный, с растущим гневом наблюдая это мерзкое зрелище. Теперь-то ему стала кристально ясна внутренняя механика его семейства. Доминик понял, что не позволит своему юному 'я' подчиниться безумным идеям отца, этого забитого жизнью неудачника.
Не раздумывая, он вскочил и окликнул Доминика-младшего:
— Эй! Скажи ему, чтобы руки не распускал! И предупреди, что, если он еще раз попробует, ты ему не позволишь!
Как и в прошлый раз, ни отец, ни мать словно бы не услышали голоса Доминика. Но подросток среагировал молниеносно. Обернувшись к залу, он начал всматриваться в темноту.
Мальчик: Что вы сказали? Это опять вы?
— Да, — еле выговорил Доминик — у него перехватило горло. — Это я… а теперь повтори ему мои слова. Выскажи ему, что ты сейчас думаешь. Без обиняков.
Кивнув, мальчик вновь обернулся к отцу. В воздухе повисло огромное напряжение — так в сырую погоду чувствуется предвестье грозы.
Мальчик: Не смей меня больше бить.
Отец: Чего-о?
Мальчик: Не смей меня бить. Ты не имеешь права. Я ничего плохого не сделал и мне надоело, что ты мне все какую-то вину навязываешь.
Отец: Захочу — выпорю, ясно!
Мальчик: Нет! Не выпорешь! Я тебе не дамся!
Отец: Футы-нуты! Или в тебе вдруг мужик проснулся? Долго же он спал!
Мальчик: Школу я не брошу. И ты меня не заставишь. У меня есть кое-какие планы на дальнейшую жизнь, а если я брошу школу, они не осуществятся.
Мальчик: Я хочу кое-чего достигнуть в жизни… того, чего ты никогда не достигнешь.
Отец: Это еще что за паскудные намеки?
Мальчик: Папа, заруби себе на носу. Я не собираюсь отдуваться за чужую жизнь… я отвечаю только за свою. А за твою я и тем более не отвечаю. Я не могу прожить твою жизнь за тебя — но свою я проживу по-своему.
Отец
Мальчик: Нет, папа. По-моему, твоя очередь слушать. Попробуй меня выслушать хоть раз в жизни.
Мальчик: Пойду немного прогуляюсь.
И ушел со сцены. Отец так и остался стоять, онемевший, утративший власть над сыном.
Доминик опустился в кресло, а сцена меж тем моментально погрузилась в сумрак, персонажи и реквизит растворились в темноте.
В одно мгновение декорации исчезли. Все тело Доминика напряглось, в ушах у него стоял шум, похожий на рокот прибоя. Он чувствовал себя так, словно только что пробудился от сна. Но Доминик знал: то был не сон.
Воспоминание?
Возможно. Но в этот момент, сидя во тьме, он обнаружил, что воспоминаний у него нет. А семейный скандал, только что разыгравшийся на его глазах, — лишь вырванный из контекста момент, нечто вечное, что испокон веков мотается по волнам времени. Событие, существующее вне времени.
'ДА ЧТО СО МНОЙ ТАКОЕ?' — этот мысленный вопрос разъедал Доминика, как концентрированная кислота, вселяя в него безотчетную панику. Встав с кресла, он понял, что надо срочно уходить. И направился к выходу из зала, приказав себе не оглядываться на темную сцену.
В освещенном фойе ему сразу полегчало. Страхи и безумные мысли отступали. Ничего. Надо просто вернуться домой. Зашагав к выходу, он услышал какой-то звук и замер. Щелчок дверной щеколды.
— Мистер Кейзен! — раздался знакомый голос. — Что это вы так припозднились?
Обернувшись, Доминик увидел, что у двери своего кабинета стоит Боб Игер, администратор 'Барклайки'.
— А, Боб, привет. Я тут… Так, кое-что повторял. Вот собираюсь уходить.
Игер с усмешкой погладил свою бороду.
— Нервы расшалились из-за премьеры, верно? Дело житейское.
Доминик неловко улыбнулся.
— Да, ничего нет хуже премьеры…
— А знаете, мистер Кейзен, вы сыграли отлично. Высший класс.
— Правда?
Игер с улыбкой кивнул.
— Хорошо, поверю вам на слово, — проговорил Доминик. — Ну что ж, двину-ка я домой. Доброй ночи.
Вернувшись в свой особняк, он обнаружил, что не может сомкнуть глаз. Его грызло ужасное ощущение, будто стряслась какая-то беда, будто что-то в его жизни поломалось, но что? С чашкой растворимого кофе он забрел в свой кабинет, где на огромном, заваленном всякой ерундой столе Ждали пишущая машинка и толстая рукопись.
Он сел за стол и решил вновь повозиться с пьесой, которую пытался писать. Каждый актер мнит себя драматургом, верно ведь? Мысли заметались в голове, и Доминик принялся печатать. Лег он в ту ночь совсем поздно.
На следующий вечер спектакль прошел лучше, чем вчерашняя премьера, но все равно казался еще сыроватым. Доминик играл Алана в 'Лимонном небе' Уилсона. Режиссер был доволен созданным им образом, но Доминик знал — можно было бы и лучше. Давным-давно он понял на опыте, что недостаточно понравиться публике — важнее понравиться самом себе.
Он остался у себя в гримерке, предаваясь ничегонеделанию, выжидая, пока все разойдутся. Остальные актеры решили еще посидеть в их любимом бистро. Доминик вежливо отказался. Светская жизнь никуда не денется. Сегодня его, как магнитом, тянуло вернуться назад в театр, назад в эту темную пустоту, где добывается и пропадает прахом слава. Он и сам не понимал, что заставило его задержаться. Но его одолевали чувства, а точнее, воспоминания. Возможно, то были сны… или воспоминания о снах… Или…
Он и сам не понимал, что с ним такое, но отчетливо знал: ответ ждет его в сумраке зрительного зала.
Наконец народ рассосался, и Доминик, покинув гримерку, направился окольным путем в зал. Войдя со стороны фойе, он обнаружил, что никого не видно — даже Сэм куда-то запропал. И ни одного огня — только светящиеся зеленым надписи 'ВЫХОД'. Шагая по центральному проходу, он почувствовал себя как в
