нравственному образу Дрезина была хтоническим животным отряда рыб, но в классовом родстве со скорпионом. С годами её кручина прозябанья в чуждой среде так исказила черты и свойства, что первокурсники пугались, узнав, что в молодости она сыграла одно из самых знаменитых воплощений царицы Клеопатры на Москве. Диплом сдала под птичью кодовую муть ежовской «Соловьиной ночи». Её спасла инерция спонтанных страхов зенитной мощи демона при оскудении духовных рек. На постановки по Ежову члены дипломных выпускных комиссий вставали на правеж во-фрунт: рефлекс сороковых в конце пятидесятых. Антонина была насмешливым потомком поборников панического страха. Кров камерный театра и клише идейного учзаведенья спасли её и отстояли некий дотоле запрещенный принцип — право знаменованья и спасенья малосемейных героинь. Искуплена от мук родить без мужа, актрисою не стала, бабушкой была! А также занималась доместикацией студентов, воистину то было призвание её души.
— Сколько отчислено у вас за первый год?
— Шестнадцать.
— Восемнадцать, но четверых на армию списали.
— Из тридцати за три семестра. О чем вам это говорит? Приёмная комиссия ошиблась? Вы — бездарны? Ступайте вон, у нас бездарных нет?!
Полабских пращуров потомок ей подыграл с иронией и знаньем темы:
— Но как же так, ведь я всегда мечтал играть в театре!
— Извините, закон отсева — не берём! Вас боженька не целовал в лобешник при рожденьи, и вы, возможно, чмокнуты в другое место! Священнодействуй и убирайся вон! — Дрезина сёрбнула чайку.
Поправить Антонину, поймав на том, что Немирович сказал не «и», а «или», мне было несподручно, я догадалась, что нашу платформу размыло под самый переезд, и у Дрезины с Локомотивом иссяк ресурс дистанции пути; их понесло, как мелкий щебень. Они настроились навечно править вне времени. Камерный стиль. Так может, пронесет и нас?.. Благоговейным поощренная молчаньем, Дрезина завелась:
— Вы думаете, впрямь стране нужны-необходимы? Пять вузов в двух столицах, по тридцать режиссеров каждый год? В стране театров столько нет. Вот набираем вас по тридцать, отсеиваем два десятка и выпускаем дюжину с прибавкою вернувшихся из пограничных войск и из декретов, иных, набором раньше. Ситечко золотое — на тридцать мест проходим из расчета один из ста, двадцать голов на внутренний отсев, и режиссером будет один, если был курс-материал талантлив.
Вот так секрет Полишинеля! Официальный просев инакомыслящих из рога изобилия, сквозь медную трубу! И выпадет на долю страстотерпцев по жизни сатирическая драма: «Покориться, как овца — без начала, без конца!» А нет ли в этом тайного признанья, что алебарду на двустволку сегодня не случайно заменили?! Душа дрожит непромысловой трясогузкой. Дрезина:
— Вы думаете, почему за режиссуру установленьем кафедральным вменен оценочный состав четырех баллов: за мастерства — актера-режиссера, за творческий дневник, и, главное — четвертый, за отношенье к педагогам, — основа святости по ремеслу! На том и ловим: священнодействуй-убирайся! Вон!
Еще один чудесный педагог раздался голосом по коридору, и на культурном горизонте возник Ляксашка-тридцатьдва. Пересчиталозубый. Наш фехтовальщик и преподаватель сцендвиженья. Похоже, он пропанул ненадолго, неведомо куда, с отсрочкой рассмотрения вопросов, касающихся вверенных ему предметов. А попросту — сбежал от интенсивного духовного камланья титанов худсовета. Во избавленье от поклонов с кафешантанным политесом Ляксашка начал сокрушительным ударом эфесом шпаги о доверье дам, без попеченья кавалеров напившихся чайку. Потомок шляхтичей, на моё удивленье, был обойден исходным злом, не атакован. Ляксашка из киношных каскадеров: мощный, всеядный, земноводный. Природою, наместо рук, сподобился огромными клешнями, и ногощупальца большие, на конце брюшка, в крючкообразном подобии мешочка, вооруженье ядовитым жальцем — цветным мелком, для чертежей рисунка драк на половицах сцены. Махнул с порога текст без авторской репризы:
— Задействовали машинерию театра: включили поворотный круг! Ты в перекидке на кубатуре своего помоста не уловила сдвиг. По фазе. Мизансцены.
Он так шутил.
— Я висела на плече Кофтуна вниз головой с воздетыми бог весть куда руками — по замыслу и по рисунку сцены!
Дробинкой скорпионьих глаз Ляксашка пересёкся с Антониной.
— Попробуй осознать: есть кто-то, кто на пульте дернул тумблер!
— Доброжелатель: невидимый, таинственный и безнаказный на ровном полпути…к диплому. Изыски. Исключайте. Я испепелена. Мне надо выспаться, я больше не могу!
Осталось не услышанным стенанье. Спич повторился с новым всплеском:
— Синхронной параллелью найдем координаты мизансцены. Точки опоры в сцене драки сместим, переплетём, закрутим эпицентр распространения конфликта не круговой, а эллипсообразной мизансценой. И зафиксируем два эпицентра: один — с срединной точкой в виде Жанны, раскручивается по-часовой. Другой — в котором поединок её сторонников-противников. Все вместе — пернатый поединок коршуновзорой гром- птицы в светлых бликах! Встречным движеньем по низам — все отрицательные, демонические — внизу — вовне спирали — в синем цвете, — блистая черным отраженьем мечей и лат, — дно мирового океана!
Ну, все понятно: на горе голубь с нимбом, внизу — змеиный перехлёст. Ох, как бы мне переродиться в образ мадонны со щеглом и слушать проповедь Франциска птицам.
— Чудесно, браво, но это образность, возможная в кино. Лишь выразительными средствами порезанной в монтажке пленки можно добиться виденья такого катаклизма. Но что мне нравится, что я больше по замыслу не висну вниз головой.
Плелась из института прочь, на спящих тополях грачи сновали с криком в гнездах. Почувствовать весну в спрессованном на тротуаре сером снеге, споткнуться о бордюр — и осознать Москву. У нас гранита нет, и не мостят высоких тротуаров, все ближе к простоте — бровка, асфальт, газон. А ноги не несут, и в мыслях оголтело застряло-занозило: черт дернул за какой-то тумблер пульт.
По общежитьевским сусекам из пряных и съестных припасов — декоративный кабачок на подоконнике в соседстве с кустиком алое. Питание вприглядку. Жизнь в искусстве. И почему ж мне раньше не сказали, что заниматься собиранием цветов не плохо бы, хозяйствуя на маслобойне. Не повезёт — так с детских яслей! В дверную щель просунулась нечесаная рыжая косища:
— Тебе по прошлой смене с вахты передали, что из суворовского брат звонил.
— Изыди, Рыба.
— Имей в виду: у старосты твоя степуха — элементалы жизни, денежные знаки!
— Элементалы — производные духовности и квинтэссенция всего сущего. Читайте Парацельса.
— Пара… чего?
— Бомбаста Теофраста фон Гогенгейма.
— Читаем не такое, сегодня у Петельчука — «Посев».
— Сожнём!
Тащиться в дальний край Москвы, в две пересадки, по разным линиям подземки, двумя автобусами и ещё пешком в цигейковой шубейке на радиальных линиях метро сгорая, или избрать вторичный вариант: в польской куртяшке на «ихней», закордонной «шерстяной» подкладке, — гриппозный риск. Это теперь Фили для мегаполиса столицы — предпограничье центральных сити, а тогда, когда я в первый раз искала по адресу казарму брата, мне каждый милиционер на будке отвечал:
— А это разве здесь, у нас? Да что вы, девушка, Суворовское — в Ленинграде!
После вчерашнего происшествия то, что должно найтись в зеркале в качестве лица, казалось другим местом. Никина бодяга была, возможно, волшебной водорослью, но на меня подействовала чарующим цветением. Обворожительно расцвеченная челюсть не закрывалась стеклами от солнечных очков. А ехать было надо: у братика чутьё на долгожданную мою степуху, а у меня комплекс Аленушки сестрицы: напьется, неразумный, из копытца, и так он, несмышленыш, в сапогах. И что за блажь в роду у наших мамок, зачем всю поросль мужеского рода совать в Нахимовско-Суворовский уют?
Еще завидуют другие: престижным значится на танцы в аксельбантах заявиться. Два раза в год — отрада похвальбы: бабули потчуют гостинцами с грошовых пенсий, а мамки девок разгоняют, а эти лопоухие малые верблюжата крутят по сторонам побритые кривые черепушки на тонкой шее в подшивном воротничке и радуются, что к ним по-взрослому папаши, и сестры-девки вредные, как мамушки: «Сю-сю». Поеду, страшно отказать своей натуре в отрадном миге самоотреченья. Придумала прическу с загибом челки на