в дыру, прежде чем появиться в проходную? Такие сухостои артишоков у нас растут возле забора. Вынь из волос. Ты — голубая героиня корсетных чеховских глубин. Достигнуть этих просветлений возможно, только переростя Жанну и Клеопатру.

После кончины Брежнева изюбри искусства и науки свои секреты мастерства студентам не передавали — всё паковалось единокровному потомству, поскольку частнособственнический дух уже витал над человеческим общеньем. Утилитарная отмашка от нападенья на потомство завистников, расхожая строфа «на детях гениев природа отдыхает». Каплини пестовал внучка, а фразу применял как заговоры от дурного глаза. По ходу лет его виктории значений не теряли, поскольку образ, доставшийся на его долю маскерада, стоял на всех заглавных площадях. Призвание миссионера режиссуры он изливал под поприще внучка. А сообщения о дефиците изложенья теоретических основ отечественной режиссуры воспринимались Мэтром как средняя температура по больнице.

— Мне известно, что в детстве тебя одобрил Тихомиров. — Я перестала замирать от изумленья осведомленностью изюбря о нашем подноготном прошлом, о мыслях и делах. — Да будет же тебе известно, что прежде чем оборотиться естествоиспытателем и слыть всемирным именем в науке, он был…

— Я знаю, режиссером.

— Скажи пожалуйста, рыцарь тебе и в том признался? Обречена успеху твоя дева…

Я вспомнила про токсикоз и быстро оправдалась расписаньем электричек. Мелькали незнакомые платформы. Теперь я ясно ощутила перемены. Предощущенье поворота всего уклада жизни. Изюбрь не просто ухмылялся, он был надменен и давал понять, что здесь не все свои. Приватность собственности уже вошла в нематерьяльные слои культуры, и то, что изливалось от щедрот духовности в родимых берендеях, в роскошестве возможностей Москвы придерживали и таили.

С утра начнутся генеральные прогоны, а бутафорские цеха от сроков сдачи отстают: на рыцарей вооруженья не хватает. Пищали-алебарды таскают от соседских постановок и часто — из других эпох, и эта стратегическая труппа решительно и злобно отвергает этнографическую достоверность костюмировки в отдельных элементах и деталях: чего уж королиться с кошельками, воротниками и ремнями — нам все едино в третьем акте помирать. А что там зрителя пугает под плащом — греми себе железом да ботфортом топай. Эмоциями в зале управляет любая театральная условность. Зависит от подачи. На нее у моих рыцарей ума не доставало: восстание таких бифштексов симптоматично от пролога до кострового акта — у всех участников процесса репетиций возник сплошной хронический эмоциональный стресс. Cопротивленье замыслам материалов — явление не единичное на сцене, поднять боевой дух дружины (толпы философов и комсомольского актива) до боли дурно или отменно хорошо изложенной в воззваниях идеей — это чревато страстью к порочной дерзости — гражданским неповиновеньям. Призванье Франции — изготовленье революций — неупоимая в боях обитель жажды изменений. Страсть приключений и беспечность от потерь. От стрёмных модниц на Тверской по всей Москве ходили слухи, что все французские клиенты — до денег очень злые скряги. Как бы дознаться, откуда в незапрещенной к чтению в библиотеке литературе неописательное благородство монахов — бенедиктинцев, тамплиеров, иезуитов, пусть нарицательных во всех языцех, так мало симпатичного, и вдруг — красописательная песня о Роланде. Влюбиться можно, а понять — нельзя! Храмовники похамканы. Все под запретом. Под силу забеситься от преткновения цензурой и с репетиций революцию поднять!

— Так и бывало! — В складках закулисья, но прямо за моей спиной стоял Рыжуля.

— Простите, мэтр, я говорила вслух? — Необходимо было чуточку собраться.

— Ты просто не могла надеть эти перчатки без указаний костюмера, и нервничала. Теперь прочувствовала, почему к такой одежде всенепременно приставлялись слуги?

— Мне трудно надевать перчатки, поскольку перебито сухожилье на одном запястье во время фехтовальных репетиций. — Звучало дерзко и неискренне. Он был ещё чужим, а как подкрался.

— Да. Мне говорили — ты ершиста. Какая масть под этим париком: ты кто — брюнетка или блондинка?

— Не то и не другое, я — шатенка.

Его раскатисто ревущий хохоток мог означать отметку «Браво!».

— Виктор Иваныч! Где вы? — раздался поисковый глас. Николь бежала сквозь подмостки и зацепилась о неструганый помост. Пока она приподносила в жертву эшафоту подол шифонового платья, Рыжуля, оказавшийся Виктор и Ваныч, закончил назиданьем мысль, с которой начал:

— Ермолова умела перебросить своей игрой из зала на бульвар огонь гражданской стачки.

Толковый мужичок. Ему вменили практическую режиссуру, а он берет на абордаж историю публичной страсти, и видно — не боится! Теория — чужая вотчина преподаванья! Как бы Великий Мэтр не рассердился — вторженья в изменения сознанья студентов карались статусом «диверсии» и под предлогом «чистоты рядов студентов идеологического ВУЗа» грозили увольненьем педагогу.

— Виктор Иваныч! Я вас нашла! — Николь оторвала оборку на хитоне. Прикрыла волосами лоскутной разрыв, а раздосадованность осенила блистательной полуулыбкой. Николь технична. Ведет свою игру, фиксируя момент полуобманом. Врожденный дар интриги. Предстала перед нами на котурнах. Они там что-то репетировали в древних греках, ходили в легких драпировках, полупрозрачные на свет и с лаврами на гордых бошках.

Николь имела талант неповторимого значенья: она умела надевать пальто — как раздеваться; а познакомиться с второназначенным отцом-водителем студентов-театралов ей посчастливилось в фойе у гардероба. Экзотика балканской помеси кровей и внешность с профилем гречанки давно внушали стремленье выразить придирчивое беспокойство в сердцах освобожденных активистов комсомола, но Ника ускользала, подразнив. Привычка профессионала — вторая сторона натуры, с неистовым настоем на «Сертаки» вовлечь в разгул языческих страстей комсоргов-атеистов и исчезнуть — это простое чародейство, а Николь с огнем шутить любила с момента поступления.

— Растратит дар на буги-вуги, — ворчал Великий Мэтр.

— Я тоже в молодости был стилягой! — зачем-то плотоядно и не к месту вставлял Виктор. И донапоминался! Первым кураторским заданьем Рыжуле от Каплини явилась Ника, надевавшая пальто, назло случавшимся поблизости на тот момент комсоргам. Самофракийское отродье! Замануха! Корявенький Виктор (он в древних переводах не случайно обозначался как всесильный победитель) под протокол секретаря от комитета комсомола, в присутствии декана-ректора-профорга, единым гласом доказал, что Ника (являясь, собственно, победой) способностью к идейному сознанью «вапще ни абладает», поскольку у нее нет и не было при поступленьи простых мозгов, которыми возможно в принципе сознанье изменять. Про принцип всем понравилось. Члены вступительных комиссий сию догадку подписью скрепили. Назначенная ректоратом комиссия, ответственная за процесс отбора абитурьентуры, под протокол заверила, что принимает в институт на ниву культа только особо одаренных претендентов, но попадаются шедевры.

Единогласно проголосовав, Николь оставили в покое. Симпатия победы к победителю отныне простиралась до благодарного благоговенья. Теперь о новом Мэтре не шептались. За каждым шорохом следила Ника с пьедестала. И бдела его старенький портфель, забытый то у кафедры, то в залах.

Тем часом в репетиционном зале шли музыкальные прогоны. Сплошные ляпы совмещенья японских синтезаторов с гекзаметром Гомера. Всем замыслам художников сопротивлялись материалы. Магнитофоны взвизгивали, прожекторы дымились. От черновых прогонов вереницей уже брала осатанённость. Глаза мозолил эшафот. Этот главнейший образ декоративного решенья — неструганный помост — давно сидел в моих колготках в виде скабок. Занозистые в кровь «переспективы» — обрушиться с него на днище оркестровой ямы — так контрастировали с заданьем режиссера воспарить, как будто мне подвластно волшебство Психеи — вспорхнуть, как бабочка, из погребального костра! На ловлю бабочек Амуром с горящим факелом в руках явился Сашка Ляхченко — завзятый Инквизитор. Шла отработка сцены тюремного плененья Жанны. К оружию, огонь! Сценическая драка с перекидкой… Ускорен музыкальный ритм, с колосников софиты полыхают. Не успеваю взять защитный блок — и славная оглобля алебарды летит в висок. Глаз затекает, пластическая постановка сцены еще под музыку продлится минуты три-четыре, а я слабею.

— Ты хохол, полабских пращуров потомок, способен только на магические акты с рождественским поленом, и вся твоя обрядность — о размножении скота!

Все это родилось от боли, в той зоне, которая закрыта для любого зрительного зала, — в общении актеров между собой. С последней музыкальной нотой я собралась. Начала читать согласно роли известный