танке — этот водитель- срочник рядом лежит. Ну, сразу понял. Слышу боль в ногах — и здесь все… А автомат сзади сиденья бросил, и только мысль одна: дотуда дотянуться, а дальше как-нибудь стрельну, лишь бы скорее пулю. Руки целы, там тесно в танке, только чуть сил его поднять пока терял сознанье. Тут люк открылся — сразу свет. Вот ты скажи мне, умная такая, чего я заорал «тащите меня на отсюда!»   Я же решил, заранее решил: если чего — то пулю. Только не калекой. А тут вдруг свет, он голубой, как небо, голубой такой, и я ору «тащите!». 

— Не голубой, лазурный.

— Откуда знаешь?

— Это не ты кричал. Это твои нерождённые дети кричали. Понимаешь, потомки. Ты ведь смерти обрёкся, уходя на охоту, в работу под третий контракт, а про сына не вспомнил. Захотел исчерпать его долю. Его долю удачи потомственного охотника. А ремесло не передал. Ждёт он тебя, чтоб прийти за советом потом, через десять и двадцать, — так надо, чтобы ты в том времени был. Спросить чтоб было у кого, да и с кого — чтоб тоже было.

Рыба остекленело сверкала рюкзачком у выхода. Она так явно не желала нажить седую чешую…

Обратно добрались почти мгновенно. Как будто вынесло на джине. Откуда ни возьмись, пришёл автобус и дуги кольцевой почти что пустовали. Не разговаривали. Истощились. Хотелось повернуть к вокзалу, но Рыба всё во мне не исчерпала, и явно притаила какой-то разговор. Отъезд сочли бы дезертирством.

Прокиснет у меня квашонка.

На посиделки вечером приехала Николь. Рыба была угрюмой, молчаливой, но спокойной. При встречах москвичей времён и расстояний не заметишь. У них приезд от Бережковской набережной к каналу имени Москвы — рядовой случай перемещения в пределах порта семи морей подземной тягой метрополитена. Поэтому и мотивацию приятной встречи с давним прошлым здесь возглавляла я. Слабела от усталости, пережитого и злобилась чешуйчатым коварствам, что будучи не предупреждена, растратила все скудные силёнки на понимание того, что не доступно, и усомнилась, что права, потом опомнилась, в порядке творческого бреда, что надо посидеть ещё с подругами не в качестве сивиллы, а в качестве бациллы процесса катализации брехни и мелких предложений прогуляться по прошлому немыслимой судьбы, где будущее предвещала только Ника. Снимаясь в бесконечных сериалах, она объездила весь мир по отчинам несметной помеси её кровей.

Но у подружек, как обычно, своё темнилось на уме. В понятьях Рыбы, среди присутствующих дам, благую перспективу предвещала только Ника, а в качестве кого не отпускалась я — неведомо, необъяснимо.

— Я честно говорю, когда им представляюсь: меня зовут Николь-Мария, Сюзанна-Доменика Маринковна Сьёкулич. Я родилась в Москве, и всю эпоху носила это имя прямо в советском паспорте. Представьте мне не верят.

— А кто поверит в этот бред хорватских усташей? Балканы — это Сцилла и Харибда древних мифов, а твоя плоть способна произносить и даже думать по-русски. Это валютный материал и достояние генофонда. Живьём пощупать можно. Одиссея. Велики километры плёнки, как переплёт молекул ДНК.

Польщенная Николь писала фразу в блоки памяти. Кудряшки шевелились. В понятьях Ники предвестье её будущего — в залоге прошлых достижений Рыбы. Николь хотела стать доцентом. Рыбища ревностно протестовала — к серийной славе, да ещё и степень! Не лакома ли стали, госпожа? Она, конечно, с крыльями самофракийская победа, но ведь слепая! Как лететь?! Или слепая — то Фемида? Запутались совсем. Накоплено на степень в сериалах. А как остепениться с крыльями, без тормозов?!

— В последние периоды я сильно увлекаюсь Достоевским. Человеческий материал и все такое.

В тональности Николь пригрезилось образованье.

— Тварь я дрожащая или право имею? — Рыба под соусом сатирой подала.

— Люди-человеки или человеческий материал!

Я выражение «рубить капусту»   воспринимала как «садить с плеча»,  а девушки московские — иначе!

Да, что ни говори, нас здорово учили не только режиссуре, но даже и литературе русской по списыванью. Вот через годы есть что цитировать в воспоминаньях классиков о нас, надменных.

— Нет, бабью, я к Достоевскому не очень трепетна. Я Бунина боюсь.

Мой перепад их озадачил с толку. Звучала вводная без логики прямой.

— Да ты ж живёшь вблизи его степных поместий.

— Да то-то и оно, что не в Париже. Поэтому боюсь.

— Антоновские яблоки?

— Не сбить оскомину. Парадоксально. Вот вас — сарынь на кичку, а меня — на сеновал. Пора признать: у вас — аудитории высоких кафедр, большой экран, а у меня — мелкотиражка на черно-белом «Рекорде»   в поместьях Бунина. Эпическое полотно.

— А десять лет тому назад именно эта московская окрестность была заклеена афишами. Ты помнишь? С именем твоим. Каждый сезон, как бенефисы. — Николь проткнула вилкой ночь в окне.

— Ты подавала слишком ранние надежды русской сцене. — Рыба удачно орудовала зубочисткой.

— Не десять, а тринадцать плюс один. Четырнадцать прошло, партнерши, от диплома.

— Ну, нива без тебя не оскудела.

— Да, радуюсь, дублёрши. Вы можете на нас рассчитывать и впредь.

Обескуражено переглянулись. Некчёмная, зачем я вам взялась теперь?

Забытое под лестницей годичное желанье поехать посетить Малаховку естественным путём явилось. Для этого мне надлежало встать и двинуться в дорогу. Опять в дорогу. Снова в путь. Продолжить начатое пониманье о столкновеньях и оглядках, в тех крайностях, где не течёт струя. Но что-то смутное, помимо радости прийти на встречу с детством, оглядкою под лестницей осталось. Годичной давности какое изумленье во мне забытое бродило? Без провожатого не обойтись.

— Рыбеха-Дуся, проводи. Не то запутаюсь в кустах твоей зелёнки.

— И то…Посторожи квартиру, Ника.

— Уже уходите?

— Рассвет. Прощаюсь.

— А правда, что ты дружишь с Кругляком?

— Да, состоим в созвоне.

— Вот это номер. Нас Кругляк не признаёт. Он всей Москве теперь легенда.

— Исправится. Пока.

Вдали гудели эстакады Ленинградки, а здесь царила тишина. По темным дворикам вдоль вековых аллей направились к метро. Хрущёвки старые и их посадки переплелись в сплошные джунгли на выселках Москвы. Не продышаться, не пробиться. И только ковш Медведицы завис с Полярною звездой над фонарями. Ориентир в пространстве. Ожидает: под экскаваторы, когда?

— Кусты теперь стригут. — Рыба как будто догадалась о жути окружения. — Я тебе всё за эти встречи целиком не рассказала.

Шли тихо. Рыба говорила внятно, но начинала словно умолкать внутри себя. Как будто в совести терялась.

— Когда ты так уходишь, мне вдруг становится чего-то жаль.

— Потраченного времени?

— Разрыва.

— Всё не расскажешь. Это просто, от встреч сквозь время мы становимся мудрей. Просто от взгляда друг на друга. На невербальном уровне идёт общенье. На принципе другом.

Взгляд в темноте не виден. Слышен ясно. И всё измерено до дна.

— Я всё тебе сказать хотела…

— Я помню, виновата. Я даже в роды шла, грехи считала, винилась, что не привезла твою мечту — сорочку розово-сиреневого цвета, как ты мне заказала.

— Какую, Ян, сорочку?

— Ну, как, ты помнишь — из Прибалтики с диплома я не оставила тебе подарка. Я помнила всю жизнь, все эти годы. Но там был не сезон…